Джон Бернсайд - Что-то вроде счастья

Мы все понимали, надо что-то сделать, чтобы вывести ее из этой депрессии, но никому не хотелось делать первый шаг. Так что мы ждали. Иногда я беседовала с мамой, мы перебирали все обычные доводы, потом одна из нас говорила что-нибудь обнадеживающее, и мы продолжали заниматься своими делами. «Это пройдет, — говорила мама. — Понятное дело, она расстраивается, как же иначе». Или я отмечала, что моей сестре, сидящей наверху в халате, только повезло, что Стэн оказался за решеткой. «Если он такое со своим братом мог сделать», — говорила я, начиная предложение, которое не обязательно было заканчивать, и ожидая, пока появится гримаска ужаса, означающая ее согласие. Не то чтобы нам было плевать. Просто мы не знали, что делать, а выяснять было слишком неловко, так что и начинать не хотелось. Тем временем Мари горевала, а мы жили дальше, делая вид, будто все в порядке.

В семействе Маккекни, вероятно, происходило примерно то же самое. Старшего сына посадили, младший лежал в больнице; старику оставалось лишь сидеть дома и надеяться, что все оставят его в покое, а там, глядишь, найдется новый предмет для разговоров. Сестрам, и тем было стыдно за то, что совершил Стэн, а они всегда в нем души не чаяли. Я слышала, они отправились всей семьей навестить Артура в больнице, а он их и видеть не захотел. Он просто дождался, пока ему станет лучше, потом пришел в банк, снял все деньги, что оставались на счету, и снова вышел в серый день и пошел, куда — бог его знает. С тех пор я его не видела, с того дня, когда он пришел за своими деньгами, а взгляд у него был темный, застывший, так что я даже немного испугалась. Он не подошел к моему окошку, чтобы снять деньги. Дождался, пока освободится другой кассир, и пошел к ней. Закончив операцию, он положил деньги в карман куртки и что-то пробормотал себе под нос; потом он ушел, даже не оглянувшись. Куда он отправился, никто не знает. Лучше всего считать, что он просто исчез.

На неделе перед Рождеством снова пошел снег. Я возвращалась домой после похода по магазинам, шла через парк на Уэймут-роуд, и тут он начался, густой, падающий быстро с самой первой секунды, он ложился на траву, на чахлые сырые кусты, обрамлявшие детскую площадку. Он падал всю дорогу, пока я шла по улице, белил сады, густыми складками устилал живые изгороди, и я невольно замедлила шаг, просто чтобы побыть в этой белизне, глядя, как все вокруг сливается с этим вечным движением, сделавшимся до того густым и быстрым, что, когда я добралась до собственной калитки, уже почти ничего не было видно. Все исчезало, вливаясь в этот поток, — дома, припаркованные машины, тротуар; городок у меня за спиной превратился в шепоток, не больше, в легкий привкус железа и дыма, в смутную массу, поглощаемую метелью. Этот снег был совсем не такой, как в ноябре: тогда повсюду была яркость, заметные следы, дорожки и царапины на белом, превращавшиеся в сливово-синие и черные с наступлением темноты, а этот был темным с самого начала, темным по-новому: да, лежал он белым, но сыпался из низких облаков сливово-синим и черным. Первый снег был снегом в кино, этот был снегом во сне.

Стоял сильный холод. Выйдя из дому, я сперва этого не заметила, но теперь почувствовала, как совершенный холод пробирает до костей; по мере того как сады вокруг исчезали под снегом, я чувствовала, как этот совершенный холод отстраняет меня от всего, и я остаюсь совершенно одна на этой улице, исчезаю, снежинка за снежинкой, миг за мигом. Мари говорила, что хочет исчезнуть, но она имела в виду другое — на самом деле она хотела вернуться в те времена, когда еще не познакомилась со Стэном, когда жизнь казалась полной возможностей. Она не хотела стать невидимой, она хотела, чтобы ее видели такой, какой она сама себя видит, а не героиней местных новостей. Когда она говорила, что лучше бы ей сквозь землю провалиться, я понимала: стыд ее скоро пройдет, через год все, что с ней произошло, будет неважно. Она встретит другого, выйдет замуж, будет жить, как жила наша мать; люди будут воспринимать ее как чью-то жену, потом — как чью-то мать, и невидимой она не станет — никогда.

А я стану. Я стану невидимой. Это уже начиналось под неумолимым, летучим снегом — я уже начинала исчезать, исчезать не просто в этой белизне, но во всем, что меня окружало. Словно призрак в кино, сливаясь с пейзажем, я начинала испаряться из собственной жизни, при этом никуда не уходя, а просто оставаясь на месте и занимаясь тем, чем всегда занималась. Работала в банке, готовила ужин, читала свою книжку, плавала в «двадцатидвушке» летом, гуляла под снегом зимой. Это было как-то связано с Артуром, все это исчезание — глупо, и все-таки это правда. В отличие от Мари, я не хотела провалиться сквозь землю, зато я знала, что начинаю сходить на нет, постепенно исчезать — и ощущение от этого было, что ни говори, не такое уж плохое. Ничего плохого в этом не было; возможно, я всегда только этого и хотела. Оставаться на месте и исчезать, сливаясь с обоями. Ничего не хотеть: ни хорошей работы, ни мужа, ни детей. Ни денег, ни счастья. Ни того, что мои родители могли бы назвать будущим. Вся моя жизнь будет похожа на эти утра, когда почтальон приходит и стоит у двери, перебирая стопку открыток и писем: он думает, дома никого нет, такая там стоит тишина, а на самом деле все это время кто-то сидит на кухне, слушает, как он возится с почтой, а сам заваривает чай или мажет маслом гренки, не особенно счастливый, если уж вам угодно говорить про счастье, но и нельзя сказать, что несчастный. Это было нечто вроде того, что показывают в кино или по телевизору, но мне представлялось, что это хорошо, — так я думала, пока стояла под снегом, незаметно сливаясь с жизнью, которую не выбирала, но теперь, когда узнала о ее существовании, не хотела от нее отказываться.