Ника Ферзь - Жемчужина его жизни

Наши дни.

Девчонки в палате обменивались впечатлениями, мыслями, кто-то рассказывал про иногородних родственников, которые планировали приехать посмотреть на новорожденного, кто-то сетовал на холод – из окон прилично дуло, – кто-то шепотом делился страшной тайной из серии «мне тут сестричка рассказала», что роддом построен на месте скотомогильника, поэтому здесь все так серьезно обрабатывается, а Фарида молчала.

Она смотрела на маленький сверток и розовую щечку, выглядывающую из-под суконного одеяльца и удивлялась, что все это происходит с ней.

Все время беременности прошло словно в тумане: токсикоз, посещение пар в институте, первая тяжелая сессия, обустройство на новом месте и жуткая бессонница, вызванная страхом за будущее. Фарида и так и эдак обдумывала, чем займется, когда вернется из роддома.

Ни один из вариантов не подходил и не казался правильным. При стольких неизвестных: что делать с новорожденным, как его кормить и как ухаживать, на что жить и чем питаться, как сдавать экзамены во время сессии, до которых останется несколько месяцев, – существование казалось беспросветным.

Ребенок не спал. Фарида приложила кулек к груди, посмотрела, как морщится розовенький носик от плача и отдала его нянечке.

– Грудь не берет, молока нет, – равнодушно сказала и отвернулась к стене.

Нянечка заворковала, укачивая ребеночка, и тот сразу затих, послушно уснув, будто чувствуя, что не должен доставлять забот.

Молоденькие мамочки недоуменно обменялись взглядами. Молчаливая Фарида была единственной, кому никто не приносил передачки, и она уже вторые сутки питалась только столовской невкусной, картонной едой и единственной, кто не ворковал, не общался с ляльками, которых приносили на кормление.

«Нет молока», и все тут. И не думает совсем, на чем живет ее единственное сокровище, которое должно полностью изменить жизнь.

– Ой, девочки, страх-то какой. В соседнюю «одиночку» привезли. При родах ребенок умер. Как жалко-то, господи. Спаси и сохрани! – не сбиваясь в дыхании заговорила худенькая девушка, с удовольствием покачивая свой собственный «свёрток».

Все пять мамочек – пациентки роддома, однопалатницы, – все, кроме отвернувшейся к стене Фариды, с накатившей нежностью опустили глаза к своим деткам. Одна погладила щечку, другая, несмотря на бессонные сутки, прижала к груди, третья, покачивая, смахнула накатившую слезу, но не удержалась и беззвучно расплакалась.

А Фарида вся сжалась. Первой ее мыслью на услышанное было совершенно немыслимое, святотатственное, низменное.

Сгорбилась и плотнее зарылась в подушку. Подальше от своих навязчивых, словно мухи в жару, мыслей, чужой жалости, такой правильной и своевременной, в отличие от ее.

А едва объявили отбой, и утомленные за день женщины легли спать, Фарида встала с перекрученной за день кровати и посмотрела в темное окно. Где-то за ним, за этим стеклом, пульсировала жизнь: встречались влюбленные, родители обнимали своих детей, укладывая спать, обсуждали планы на завтра супруги.

В далеких желтых окнах домов были люди, неравнодушные друг другу, люди, которые могут говорить, общаться без вранья, без взаимных обид и упреков.

А еще там бурлила непонятная жизнь, которая крутит, ломает, ставит на колени.

Фарида думала, неужели ее вина состоит только в том, что она родилась на свет? Она старалась быть послушной внучкой, хорошей подругой, прилежной ученицей. И только за то, что боялась высказать свое мнение, показать, что чувствует, что думает, вынуждена страдать?

В оконном отражении ее бледное лицо задрожало от увлажнившихся глаз.

И как это ужасно – продолжать традицию неудачниц, зависящих от обстоятельств!

Фарида испытала неимоверную тягу снова посмотреть на сына и увидеть в его облике, глазах ответ на вопрос, почему так получилось? Почему она попала в эти сети и совершенно запуталась?

И как ей теперь быть, смотреть на лицо нового человечка и ежесекундно, на протяжении всей своей жизни, видеть в нем отражение своей глупости, своей ошибки, своего помешательства?

Она зацепилась за свое отражение в окне. Зрачок в зрачок. Только так можно быть откровенной самой с собой.

Вынести этот груз ей вряд ли по силам.

Надо было решиться, и решение это неблаговидное, ужасающее в своей простоте, совершенно противоречащее нормам морали, сейчас казалось единственно верным.

Надо признать, она ничего не чувствовала к этому комочку мяса, который плакал, требовал внимания и какой-то заботы.