Марк Котлярский - Странная женщина

Иногда по утрам, когда никого уже не было дома, Катя подходила к зеркалу, висевшему на стене, и долго всматривалась в свое изображение: из глуби амальгамы на нее смотрела незнакомая женщина с короткой, едва ли не вылизанной челкой, гневливыми глазами и матовой, словно мерцающей, кожей.

Вряд ли этот повторяющийся обряд можно было назвать самолюбованием; скорее, созерцанием, призванным привести к прозрению или – хотя бы – к озарению.

Озаренная лучами утреннего солнца, пробивающегося сквозь ажурные занавеси, Катя слушала своей внутренний голос, говоривший без умолку и невпопад. И также невпопад отвечала ему, единственному, никогда не вравшему.

«Да-да, цепляешь ты меня, конечно, за больное место, я сама устала от безразличия, а ему уже лет много. – говорила Фролова зеркалу. – Но если ты наивно думаешь, что я сейчас начну доказывать что-то, оправдываться, то не жди, милый, я с этим живу уже сто лет, но цепляешь меня ты один… Подожди, что ты сказал? «Деньги»? Понимаешь, если мне и нужны деньги, то только для того, чтобы тратить, а не иметь. Я реалистка и сумасбродных идей не имею в силу своего Я…»

Катя поворачивалась, чтобы пойти в ванную, но в последний момент ее останавливала какая-то сила, будто собеседник из зазеркалья не отпускал, требуя ответа на поставленные вопросы.

«Я – одинокая? Мне скучно жить? Я убила все свои желания?» – бормотала Фролова, держась за спинку стула. – Это же… как… это же как серпом по сердцу… Устала я от личностных и межличностных отношений… и пойди выживи теперь… Нет, я не скучная, я хуже – я равнодушная… А притягивают в людях те качества, которых нет у нас, и раздражают те, которых у самих в избытке…»

Как-то, когда Кате Фроловой надоел диалог со своим вторым «я», она сорвала зеркало со стены и разбила его об пол. Затем с видимым безразличием прошлепала в своих монатых домашних тапочках по осколкам, зашла в ванную комнату, сняла халат и, погладив себя по плавным бедрам, ошарашила воздух вопросом:

– Может сойтись с бывшим любовником и скука пройдет? А затем разругаться с ним, и все встанет на свои места?!

Улыбнулась – и зевнула во весь рот…

… блеснула и пропала, раскроив небосвод острым блеском своим.

Ткань небесная, поврежденная, развороченная – всего на миг,

и:

тут же: свернулась, сгустилась, поглотила этот молниеносный выпад и пропала в себе самой.

Гром.

Прогрохотал, прогремел и затих.

Дождь.

И затренькали капли дождя тоненько-тоненько, выводя нехитрый скрипичный мотив.

И все мысли о дожде,

все взгляды дождю -

– всюду: дождь, дождь, дождь; серебряная мелодия дождя.

А молния… забылась, выветрилась из сознания, и нет ее и не было… никогда.

– Дождь, кажется. Ты слышишь?

– Слышу только тебя.

– Поцелуй меня.

– Я хочу тебя.

– Чему ты улыбаешься?

Богом забытый отель, не отель даже – хостель, общежитие черт его знает, как именуется это гостиничное заведение. А вокруг горы и горы, внезапно навалившаяся Вселенная и эти двое в пустынном коридоре, который, изгибаясь, образует небольшой закуток. И вот в этом закутке двое, он и она, шепчутся, и шепот переходит в лепет, в легкий стон, прерывистое дыхание: «милый милый, нет, не здесь, зачем, зачем, что ты делаешь, нет, мне так хорошо, еще, еще, еще…»

Рита Минасова родилась и выросла в большом южном городе, лениво, словно черепаха, сползавшем с обожженных солнцем холмов к песчаному побережью.

Со школьных незлобивых времен прилепилось к девочке уменьшительно-ласкательное «Ритуля», да так и осталось на долгие годы, как наклейка на чемодане, который служит своему хозяину верой и правдой.

Ритуля росла резвым ребенком, развиваясь в математическую сторону, однако шаловливое половое созревание застало ее врасплох.

Тут, пожалуй, следует остановиться и сказать несколько недобрых слов в адрес царившей в южном городе ханжеской атмосферы. С одной стороны, здесь процветали подпольные притоны, а с другой милиция запросто могла задержать целующихся в подъезде подростков; с одной стороны, партократия блядовала направо и налево, а с другой в школах и вузах обсуждали направо и налево аморальное поведение юношей и девушек, посмевших зайти за установленные общественной моралью границы.