Дорис Смит - Песня, зовущая домой

Требовалось что-то придумать, что-то сделать, но сейчас меня всю переполнило раскаяние и презрение к себе.

Неожиданно раздался голос Колина:

— Это была старая песня, милая моему сердцу и, я уверен, многим из вас. Но через каких-то пять минут у нас уже наступит Новый год, так что надеюсь, вы меня не осудите, если я спою новую песню, новее не бывает, потому что она до этого никогда не исполнялась публично. Надеюсь, она вам понравится, — бесхитростно добавил он, — потому что мне она нравится, и я надеюсь еще не раз ее исполнить. — Не похоже, чтобы это предусматривалось программой — так быстро все было высказано и никто другой не имел возможности вставить слово. То, что Колину удалось получить эти несколько лишних минут, могло только означать, что они были очень важны для него.

— Здесь, в Шотландии, — продолжал он, — Хогманэй [4] Хогманэй — праздник встречи Нового года ( шотл. ). всегда связан с темой дома и возвращения домой. А что делает дом особенным, если не лица домашних? — Он улыбнулся, но не зрителям. Его глаза мечтательно глядели вдаль. Я догадался, что они видели Йена и Руфь или даже далекое прошлое, тот старый викторианский дом у дороги в Ланарк и братьев, толкающихся, швыряющихся подушками…

— Так что, оказывается, это песня о том лице, к которому хорошо возвращаться домой. — Его глаза вернулись из прошлого и теперь смотрели прямо на меня. — Нам в нашем доме повезло, — сказал Колин. — Наше лицо — из самых лучших.

В нашем доме . Что он имел в виду? Что мог он иметь в виду, кроме Слигачана? И все же — чье лицо? И кто это «мы»? Мужчина возвращается домой к жене; дети к матери. Но… нет, я не могла этому поверить. Просто это был способ сказать: «Спасибо, что вы такая хорошая экономка».

Не очень я красива, не слишком хороша, но к славному парнишке так тянется душа.

Он запел, в довольно медленном темпе и очень чисто, о весенних, подобных нарциссам, и о летних загорелых лицах, о загадочно темных зимних лицах и о лице своей любимой в янтарно-огненной оправе, подобно золотой осени.

Останься, милая, со мной … Я все еще думала: Нет, Деб, этого не может быть, это просто песня , когда ритм сменился.

В припеве было что-то свинговое, и камеры, которые до сих пор показывали лицо Колина, отдалились, как бы давая ему возможность сбросить путы. И он их сбросил! Чудесным образом он опять выглядел полным тепла.

Я знала, что так думать было безумием, но впечатление создавалось такое, как будто его мысли доминировали над словами и музыкой.

Когда многократно повторенная последняя строка торжествующе заполнила гостиную Слигачана, я не выдержала. Я сидела, слыша все и почти ничего не видя, ощущая себя одним целым с миллионами других женщин, когда-либо плакавших от радости.

Я разбудила детей, когда началась «Дружба прежних дней», и мы взялись за руки и пели ее все вместе. На экране площадь, где до этого Колин стоял в одиночестве, теперь заполнилась людьми, и артисты пели вместе с прохожими, тоже взявшись за руки. Камера перескакивала с лица на лицо.

— Вот там папа! — завопил Йен, вырывая руку и показывая на экран. — Теперь уже следующий год, верно?

Я заверила его, что так оно и есть.

— Я выйду на улицу и постучу в дверь? — возбужденно предложил он. — Ладно, Дебора? Это должен быть мужчина!

— Нет, милый, — мягко сказала я. — После простуды нельзя.

Я не могла ему этого позволить. Никто, кроме «славного парня», не должен был в этот Новый год первым пересечь порог Слигачана. Сердце мое вдруг переполнилось от наплыва чувств. Я обняла обоих детей.

— Дорогие мои, до чего же хорошо знать, что весь этот новый год мы будем вместе!

Руфь отозвалась на ласку, как цветок на луч солнца. Она приткнулась ко мне, как котенок. Другое дело Йен. Мгновение он смотрел на меня с тем же достоинством, как и той первой ночью в бассейне, когда он был в чем мать родила.

— Нам это тоже хорошо, Дебора, — вежливо сказал он.

— Папа скоро придет, — многозначительно сообщил он, когда я расстелила его сторону кровати в комнате Колина. — Я его подожду?

— Нет, милый, — твердо сказала я, — ты увидишь его утром.

— Но я думал, что уже утро. — Он зевнул. — Разве нет?