Лиз Ивинг: Такая нежная любовь

— А именно?

— Для начала пригласил на ужин. Затем предложил мне после Англии посетить Венецию. Я приняла приглашение, поскольку попала под его обаяние и… так и осталась.

— Ты никогда не рассказывала ему о твоем призвании художника?

— Говорила, но все это не просто… Я была счастлива выйти за него замуж, думала, что остальное придет позже…

— И конечно же ничто не пришло само собой.

— Именно так: моя семейная жизнь отнимала у меня все время, все силы. И сейчас я еще задаю себе вопрос: каким образом могу здесь что-либо изменить. Он рассчитывает на меня, дети — тоже. Представляешь, что бы было, если бы я устроила посреди дома мастерскую и занималась лишь своим искусством? Они бы ничего не поняли…

— Твое дело — им объяснить.

— Объяснить им, что с сегодняшнего дня я больше ни для кого не существую?

— Ты можешь заниматься этим, пока они в школе.

— Вдохновению не прикажешь. Ты-то уж должна знать это.

— Да, но я никак не могу уяснить, почему ты жертвуешь этой частью самой себя!

— Потому что она поглотит меня целиком — эта часть меня. Вопрос ведь не только в том, чтобы иметь у себя мастерскую, речь идет об изменении всего образа жизни, всего строя мысли. Я была богемной девушкой — беззаботной, свободной как воздух и… влюбленной.

— Влюбленной?

— Да, в человека, который занимал огромное место в моей жизни.

Кэтлин принялась протирать пыль с камушков, передвигая их, чтобы как можно лучше выявить их красоту.

— Ты не говорила мне об этом, — заметила она после минутного раздумья.

Черил отбросила это замечание одним немного усталым движением руки.

— Нет… Я полагала, что изгнала его из своих воспоминаний, но в данный момент я думаю об этом все больше и больше… И… потом, это был период жизни совершенно исключительный для меня, так что временами я задаю себе вопрос: не прошла ли я в жизни мимо чего-то для меня очень важного?

— Мимо чего? — серьезно спросила Кэтлин.

Ее подруга опустила голову, как если бы она не решилась произнести слова истины, и в конце концов проговорила очень тихим голосом:

— Подлинной жизни.

Потрясенная шотландка поспешила подойти к своей подруге.

— Ну как ты можешь говорить такие вещи? — возмутилась она. — А твои дети, а Брюс? Ты его, значит, больше не любишь?

— Люблю, но…

Далее все произошло столь же бурно, сколь и неожиданно: Черил вдруг настигли рыдания, и она побежала в подсобку, чтобы побыть одной.

Тут зашла еще одна клиентка. Кэтлин поспешила закрыть дверь и спокойно обслужила ее, прежде чем присоединиться к подруге, которая еще продолжала всхлипывать.

— Я такая глупая… — говорила она. — Иногда мне стыдно, а иногда я больше не выдерживаю всего этого…

— Послушай, прежде всего предлагаю тебе закрыть магазин на час. На улице хорошо, и лучше всего тебе будет на воздухе. Давай пройдемся по Вашингтон-сквер, ты все мне расскажешь. Мы обязательно найдем какой-нибудь выход.

Черил горячо пожала ей руку и более или менее успешно уничтожила следы слез. Лучезарное майское солнце сверкало всеми своими огнями на листве деревьев на улице, по которой они медленно двигались, поначалу сохраняя молчание. В любом случае в это время дня уличное движение было слишком сильным, чтобы можно было поддерживать разговор. Добравшись до Вашингтон-сквер, подруги обрадовались, что парк был таким тихим: несколько студентов прохаживались вокруг водоема, куда ребятишки еще не успели залезть, а первые игроки в шахматы устроились, чтобы вести партии, которые могли растянуться на весь день.

— Видишь ли, — начала Черил, — все это мне напоминает студенческий городок. Именно здесь я обучалась искусствам.

— В нью-йоркском университете?

— Да, как раз рядом. Здесь я у себя…

— Забавно, я поклялась бы, что ты приехала из Филадельфии.

— Я там действительно провела свое детство, а Брюс родился там; впрочем, это был один из первых моментов, сблизивших нас друг с другом. Затем мои родители переехали сюда, где я уже основательно обосновалась. Видишь памятник Гарибальди, именно там мы и встречались…

— Брюс и ты?

— Нет, до того… Стефен и я…

— А!

Больше Кэтлин к этому не возвращалась: в течение двух лет дружбы, которая, как она считала, была глубокой и искренней, Черил ни разу не упомянула имя этого таинственного Стефена. Она ясно представила себе, что не знала многого о Черил за исключением того, что касалось обыденной жизни, и в самом деле столь простой, что об этом невозможно было сказать что-либо значительное. Она была в восторге от той новой личности, которую открывала теперь для себя в женщине, которую знала, как ей представлялось, так хорошо; кроме того, у нее было ощущение, что она может помочь ей тем, что будет слушать ее, так что в дальнейшем уже без колебания задавала свои вопросы: