Алла Осипова - Лоскутное одеяло

В этот вечер я ничего криминального не сделала, ура. Даже Марина вполне благосклонно мне улыбалась и советовала попробовать то одно блюдо, то другое.

Ночью Юра сжимал меня в объятиях так крепко, как будто собрался раздавить. Всю ночь я дышала винными парами и не могла освободиться из его рук. К утру все мое тело одеревенело от неудобного положения. Я не спала ни минуты. Пришлось всю ночь вспоминать, как прекрасно море, как плещутся волны и как морская вода нежно ласкала мое тело…

Рано утром улетал наш самолет. Уик-энд на Кипре завершился.

Эх, море… Сидя в самолете, я смотрела на его прекрасные искрящиеся сине-зеленые воды и обещала когда-нибудь вернуться в его объятия. Я хорошо уяснила, что проявлять какие-либо естественные чувства рядом с Юрой опасно, поэтому всю дорогу не высказывала никаких эмоций, просто притворилась, что сплю. А может быть, и вправду спала. Мне снился сон, что Юра улыбается, у него счастливые глаза, и он ласково целует мои длинные волосы, и вся моя душа до краев наполняется нежностью…

Осенняя Москва встретила нас серым небом и заморозками. Совершенно нереально, что еще три часа назад мы находились на самом прекрасном острове — острове любви Афродиты.

После поездки наши с Юрой отношения приобрели какой-то другой оттенок. Казалось, он меня побаивается. Вернее, опасается, что я могу что-нибудь учудить.

…Однажды Юрий попросил меня съездить к его отцу, Михаилу Юрьевичу, сделать ему массаж. У него что-то с шеей, видно, застудил. Коля приехал за мной, и мы двинулись в путь.

В квартире Михаила Юрьевича все было не так, как у Юрия. Все очень сдержанно и благородно. Много книг, классика и современные, антикварные предметы, подобранные с большим вкусом, сдержанное освещение бежево-коричневой гаммы, без всякой позолоты, достойно и просто. «Аристократ, просто аристократ…» — подумала я.

В квартире не было никого, кроме Михаила Юрьевича, меня и огромного вислоухого кота.

— Валентина Матвеевна уехала в салон, скоро вернется. Меня, видно, просквозило в машине, шея не поворачивается, — сказал Михаил Юрьевич, устраиваясь в кресле.

— Ну, это пара пустяков, — сказала я решительно и стала делать ему массаж шеи и спины. Я чувствовала под руками очень мощную, сильную энергию холода, которая борется с энергией сухости. Кончики моих пальцев сначала онемели, а затем постепенно стали разгораться, как свечи. Потом я постаралась придать своим пальцам свойство нагретых на солнце камешков и особое внимание обратила на биологически активные точки. — Ну как, лучше? — поинтересовалась я в конце сеанса.

— Ой, хорошо, почти совсем прошло. Спасибо, малышка.

Михаил Юрьевич вдруг развернулся ко мне, обнял и впился в мои губы. От неожиданности я остолбенела, но потом вырвалась.

— Я же девушка вашего сына, вы что!

Михаил Юрьевич приближался ко мне, как хищный зверь к добыче.

— А ты только поцелуй меня — и все. — Он расстегнул «молнию» на брюках и продемонстрировал упругое содержимое. — Его поцелуй как следует, и я тебя отпущу. А если не поцелуешь, скажу Юрию, что ты — маленькая сучка и сама лезла ко мне, потому что он недодает тебе. Я же знаю, что он больше ничего не может…

— Нет! Ну, пожалуйста, отпустите меня, не портите нашу дружбу! Это же ваш сын, так нехорошо!

— На свете нет понятий «плохо» и «хорошо», малышка. Все события в мире нейтральны. Адама и Еву вышвырнули из рая, потому что они стали думать над тем, что плохо и что хорошо…

Михаил Юрьевич сжимал стальными пальцами мои плечи, все больше и больше вдавливал меня в стену. Он прижимался ко мне всем телом, пытаясь снова поцеловать. Я чувствовала его старческую похоть, от него пахло кислым потом. Но моих губах еще остался привкус его сморщенных губ. Я отвернула лицо и думала с горечью: «Надо же, а я еще думала — благородный, интеллигентный… Сына предал сразу и жену из-за животного инстинкта, еще про Адама и Еву рассуждает…»

Я взглянула ему в лицо и вдруг увидела его ухо — розовое, оттопыренное и смешное. Это было как будто ухо маленького мальчика, приставленное к старому телу, несмотря на морщинки, это было просто детское морщинистое ухо. И вдруг я увидела маленького Мишу, такого, каким он был, наверное, в возрасте около пяти лет, одетого в потертую цигейковую шубку, серенькие валенки, крепко замотанного в женский пуховой платок. Маленькие ручки в варежках крепко держали смешную игрушечную обезьянку. У маленького Миши были печальные глаза. И мне стало так жаль этого маленького мальчика, который прожил тяжелую жизнь, полную горьких потерь, и который стоял, прижимая меня к холодной, крашеной стене, и предавал своего сына ради кратковременного животного желания. Мое сердце наполнилось жалостью, смешанной с отвращением, но жалость была больше,