Джемма Дамиани - Изгнание из рая

Она была теперь не одна, как когда-то. Рядом был человек, на которого она всецело могла положиться — ее муж. Он знал о ней все, и это было главным нынче. Что-то скрывать от него не имело смысла. А мнение прочих ей было совершенно безразлично.

— A-а, Кавалье! Приятель! — Роже Дюруа поднялся навстречу. — Проходи, знакомь с другом.

За столом сидела веселая компания из четырех человек. Они уже выпили, и поэтому атмосфера вокруг была непринужденная и несколько фривольная. Кавалье представил Сен-Клера, в ответ Арман был познакомлен с самим Дюруа и его богемными приятелями Реми Мишло, Матье Сен-Жюстом и Амели Дебре, обедавшими в этот час в «Цветке».

— Дюруа, вот объясни моему приятелю, зачем вам, парижанам, понадобилась эта скучнейшая провинция, из которой мы только и мечтаем вырваться при каждом удобном случае, — попросил Кавалье.

— Все очень просто. — Дюруа отложил вилку в сторону и вытер губы салфеткой. — Дело в том, что наш друг Сен-Жюст большой романтик.

При этих словах Сен-Жюст покраснел. Он был еще молод, а в сравнении со всей компанией вообще казался сущим ребенком.

Дюруа, заметив что Матье покраснел, улыбнулся и продолжил:

— Пару месяцев назад в полном одиночестве он посетил ваш город и наткнулся тут на какие-то развалины… Что это было? — Он обернулся к Сен-Жюсту.

— Развалины замка. — Тот замешкался с ответом. — Замок графов NN.

— Ну вот, замок NN. И настолько тот был прекрасен, настолько живописны были его развалины, — Дюруа увлеченно декламировал, размахивая руками, — что милый Матье не оставлял нас до тех пор, пока не уговорил всех сюда приехать и поглазеть на него. Ну и каждый должен сообразно своим талантам, конечно, отметить существование этих развалин. Художники — писать его, поэты — воспеть в стихах… Там, я думаю, есть и живописные темницы, — он наклонился к Амели и слегка обнял ее за талию, — и прочие… м-м… удовольствия от посещения. — Дюруа шептал ей это почти на ухо.

Амели лукаво поглядывала на собеседника, потом, усмехаясь, сняла его руку со своей талии и спросила:

— А как мне увековечить это чудо света?

— Не знаю. — Дюруа насупился.

— Я думаю, способ найдется, — в разговор вступил Мишло. — Надо только захотеть.

Кавалье и Сен-Клер были в восторге. Особенно Сен-Клер. Он, привыкший к подобным сценам, разговорам и известной свободе нравов на парижский манер, был просто счастлив и здесь не отрываться от излюбленного времяпрепровождения и образа мыслей и действий. Он предполагал, что красотка Амели не единственная, так сказать, дама среди этой богемы, и развлечение ему найдется.

— А кстати, Мишло, ты знаешь, кого я тут встретил? — спросил Дюруа.

— Кого?

— Марию. Ты еще ее помнишь?

Мишло замер:

— Такое забыть нельзя, ты же знаешь.

— О чем это вы? — вмешался Кавалье.

— Об одной женщине, с которой мы были знакомы в Париже, — ответил Дюруа.

— Она из тех, которых нельзя забыть, — несколько позёрски прибавил Мишло. — Хотя я готов поклясться, что она никогда не была среди тех.

— Среди каких тех? — спросил Сен-Жюст.

— Из кокоток, певичек и прочих дам подобного рода.

— Ну-ну, не очень-то. И среди них есть очень порядочные женщины! По-своему, конечно, порядочные, — сказала Амели.

Сен-Клер усмехнулся на эти слова. Амели заметила это:

— Вы не правы, Сен-Клер, что смеетесь над моими словами.

Сен-Клер взглянул на Амели и подумал, что она напоминает ему женщин с полотен Эдуарда Мане. У нее были светлые волосы, довольно пышные, но без излишества в прическе, и почти простодушное выражение лица. На ней было платье с темно-синим бархатным жакетом и белый кружевной воротник, а также бархотка, завязанная бантом на шее, — они красиво оттеняли цвет ее кожи. Рука Дюруа касалась то ее талии, то плеча, но Амели будто ничего не замечала. Сен-Клер еще раз усмехнулся и ответил:

— Простите меня, я и не думал смеяться, — но по его лицу было видно, что он лжет.

— А чем же она так ото всех отличалась, — сказал Кавалье, — эта Мария?

— Если вы ее увидите, то поймете, — ответил Дюруа.

— В ней есть натура, чистота, — стал объяснять Мишло. — Это и в лице ее заметно и во всей повадке. Знаете, у меня есть теория о том, что взгляд, черты лица… морщины, наконец, это все следы жизни. И не только печалей и радостей, но и той чистоты или, напротив, грязи, что есть в наших душах. Так вот, ее душа — она как прозрачный родник. В ее жизни многое было и ее пытались замарать грязью, как и всех нас. — Мишло помрачнел. — Но вот мы испачкались, а она — нет. Все наносное ушло, и осталась она такой, какой и пришла в этот мир.