Мюриел Болтон - Золотой дикобраз

Анну охватил страх. Она еще оставалась на коленях. Нет, не следовало ей самой приходить сюда. Она даже не сделала попытки спастись. А теперь уже поздно. Сейчас он крикнет стражу, и скоро она узнает ответ на его вопрос, когда ее саму запрут в эту же самую камеру.

Но в этой камере Людовик усвоил один урок, суть которого ей никогда не понять. Там он дал себе обет: никогда не использовать власть для отмщения за личные обиды.

Кивком он сделал ей знак подняться.

— Мадам Анна, — холодно произнес он, и в его голосе начисто отсутствовал любой намек на какое-то личное отношение, — король Франции не станет мстить за обиды, нанесенные вами герцогу Орлеанскому.

Затем он повернулся и пошел прочь, снова сделав предварительно знак, что он разрешает ей удалиться. Медленно поднявшись, она проговорила ему в спину:

— И это все, что вы можете мне сказать?

Людовик обернулся и безразлично пожал плечами.

— А что еще? Ах да, вы свободны отправляться к Бурбонам или оставаться при дворе. Как вам будет угодно.

Неожиданно это уязвило ее гордость даже больше, чем если бы он отдал приказ об аресте.

— А как предпочитает Ваше Величество, чтобы я поступила?

Он снова пожал плечами:

— Мне это безразлично.

Она видела, что это так, но все же не могла поверить. Это невозможно. После всего, что было между ними, он не может быть таким безразличным. Он должен либо любить ее, либо ненавидеть.

— Это что, уловка? Наказание последует после?

Он бросил на нее беглый взгляд.

— Никакого наказания, никакой мести. И никаких уловок. Когда-то я действительно думал, что если когда-нибудь достигну власти, то заставлю вас страдать так, как вы заставляли меня. Но теперь я слишком занят, чтобы заниматься этим. В жизни появилось так много приятного, и думать о вас у меня совершенно нет ни желания, ни времени.

— Вы что же, совсем забыли, что я значила в вашей жизни?

— Да, если честно признаться, мне тяжело сейчас на вас смотреть и думать, что когда-то вы так много для меня значили. Сейчас вы мне совершенно чужая. Я вот поговорю с вами и тут же забуду, а потом и не вспомню, с кем это я говорил.

— Но… мы же любили друг друга.

— Да, это было.

— И если бы я захотела, то смогла бы стать вашей королевой.

Он кивнул.

— Это вполне могло случиться. Но я все же радуюсь, что этого не произошло. Ведь у нас на самом деле ничего общего не было, мы по-разному думали и жили. Судьбе было угодно нас разлучить, чтобы я сам смог убедиться в этом.

— Но почему, почему, скажи мне, я, которая все так тщательно планировала, теперь осталась с пустыми руками?

— Потому что ты никогда не любила. Всю свою энергию ты вложила в ненависть.

Она нервно рассмеялась.

— Я любила. Я любила тебя все это время, хотя мне казалось, что ненавижу.

— Да, наверное, немного любила, но одновременно ты любила и власть. Только власть ты любила много сильнее.

— Я и сейчас тебя люблю! Людовик, я люблю тебя! В этой любви вся моя жизнь. Я была не права, я была жестока, но это все потому, что любила тебя. И ничего, ничего мне не нужно было, кроме тебя. Людовик, послушай, еще не поздно. Пусть королева отправится в Бретань. Я сделаю так, что ты скоро забудешь ее. А Пьера, — Анна оживилась, на лице ее появился румянец, — Пьера… можно будет легко обвинить в измене и казнить. И мы будем вместе, как когда-то страстно желали.

Взгляд Людовика остановил поток ее красноречия. Он смотрел на нее с печальным удивлением. Затем тяжело вздохнул и произнес:

— Как же меня тебя жаль, Анна.

Она побледнела.

— А говорил, что не будешь мстить. Что может быть для меня хуже, чем твоя жалость.

— В тебе сидит яд, которым пропитал тебя твой отец. Ты никогда не освободишься от него. Мне жаль тебя.

Она истерически захохотала.

— А что я имела, скажи мне, что? Ах да, немного власти. Ну и что дала мне эта власть? Ни минуты покоя, ни грана удовольствия, беспросветные дни и бессонные ночи. Единственное, что у меня было, — это любовь. И ее я тоже потеряла. Да, все кончено. И если все мои молодые годы прошли, как пасмурный февральский день, то что же остается мне сейчас? Скажи мне?

Людовик не ответил.

— Все мои труды пошли насмарку. Все пошло прахом. А теперь ты жалеешь меня. А почему бы и нет? Теперь каждый, кто пожелает, может жалеть Анну Французскую.

Она резко повернулась и спотыкаясь вышла из комнаты.

Людовик наблюдал за ней со смешанными чувствами. Затем подошел к окну и распахнул его, чтобы проветрить комнату от тяжелого аромата ее духов и крема, того самого испанского крема. Солнце близилось к закату, и он вспомнил, как сказал тогда Анне-Марии о покойном короле, что он еще не умер, что он, как змея, будет жить до захода солнца.