Мишель Фейбер - Багровый лепесток и белый [litres]

– Она так больше и не приходила за мной, сучка, – насмешливо говорит полковник Лик. – Женщина обещает – это как афганец объявляет перемирие. Так я и не дождался нюхательного табаку, так и не побывал больше на вашей превосходной плантации, сэр.

– А мне показалось, что вам не понравилось там, – замечает Уильям, бросая взгляд наверх, на лестницу, прежде чем переступить порог гостиной. – Помнится, вы жаловались, что вас… похитили.

– Ох, это была приятная смена обстановки, – блеет старик, не выказывая ни замешательства, ни склонности клюнуть на приманку.

Он устроился в уютном уголке гостиной, втиснув свою неопрятную тушу в комнату, и так загроможденную старомодным фарфором и военным хламом.

– Впервые в жизни видел лавандовую плантацию! Весьма поучительно.

Он обнажает в подхалимской улыбочке темные зубы жвачного животного.

По скрипучим ступенькам спустилась женщина – и теперь заглядывает в гостиную. Миловидное маленькое существо, не первой молодости, но хорошо сохранившееся. У нее веселое, добродушное лицо, стройная фигура, одета в цвета, модные два сезона назад.

– Не по мою ли душу, сэр? – спрашивает она у незнакомца, несколько удивленная тем, что клиент сам пришел, а не она пристала к нему на улице.

– Я Конфетку ищу, – говорит Уильям, – насколько мне известно, она регулярно бывает здесь.

Женщина печально пожимает плечами:

– Так то давненько было, сэр. Конфетка нашла себе богатенького, он теперь заботится о ней.

Уильям Рэкхэм распрямляется и сжимает кулаки.

– Она украла мою дочь.

Каролина задумывается. Может быть, «украла мою дочь» – одно из чудных выражений, которые употребляют образованные люди для обозначения более высоких вещей.

– Вашу дочь, сэр?

– Моя дочь похищена. Уведена вашей подругой Конфеткой.

– А известно ли вам, – вмешивается полковник Лик с мрачным энтузиазмом, – что из каждого десятка утопленников Англии и Уэльса шестеро – это дети в возрасте десяти лет или моложе?

Каролина видит, как глаза хорошо одетого незнакомца расширяются от обиды, – и в ту самую минуту, когда ей приходит в голову, что он удивительно похож на кого-то из знакомых ей людей, до нее доходит, что мужчина – это парфюмер Рэкхэм, брат того кроткого священника. Воспоминание об этом милом мужчине отзывается тайным ударом внизу живота – от неожиданности; воспоминания могут быть жестокими, когда они нежданные. Каролина вздрагивает, прижимает руку к груди, защищаясь от грозного взгляда мужчины, который стоит перед нею.

– Не делайте из меня дурака! – кричит Рэкхэм. – Я вижу, что вам известно больше, чем вы готовы признать!

– Прошу вас, сэр, – отворачивается женщина.

Безошибочно, будто с чана крышку сняли, чует Уильям крепкий дух секрета, который больше нельзя утаить. Наконец-то он на верном пути! Наконец-то дело движется к взрывной развязке, которой он так жаждал, – разоблачение, разрядка напряжения, которая тряхнет Вселенную в яростной судороге, а потом все расставит по местам, восстановит нормальность! И он решительно отталкивает женщину, выходит из гостиной и топает вверх по лестнице.

– Эй, а семь пенсов! – кричит полковник Лик, протягивая руку вслед Уильяму.

– Осторожнее, сэр! – кричит Каролина. – Там такие ступеньки есть…

Но поздно.

Ночь опустилась на Сент-Джайлс, на Лондон, на изрядную часть мира. Фонарщики ходят по улицам, как католическое воинство, торжественно зажигая многочисленные благодарственные свечи в пятнадцать футов высотой. Магическое действо для всякого, кто наблюдает его сверху, но таковых, как это ни прискорбно, нет.

Да, ночь опустилась, и работают лишь те, на кого никто не обращает внимания. Оживают забегаловки, где подают похлебку из бычьих щек и картошки замученным продавцам дешевого платья. Кабаки, пивные, джин-бары гудят посетителями. Респектабельные торговцы закрывают свои лавки и магазины, запирают стойки, задвигают засовы, гасят лампы, обрекая нераспроданные товары лежать на полках целую тоскливую ночь – ночь самосозерцания. Более бедные и совсем убогие создания продолжают трудиться дома: клеят спичечные коробки, шьют штаны, делают оловянные игрушки при свечах, катают валиками соседское белье, сидят на корточках над тазами, забросив юбки на плечи. Пускай трудятся, пускай надрываются, пускай исчезают в безвестности, у вас нет времени на дальнейшее разглядывание…

Утонченное общество греется в тепле газа и парафина; слуги поддерживают огонь ради комфорта тех, кто проведет часы, остающиеся до сна, за вышиванием, обедом, приведением в порядок альбомов, писанием писем, чтением романов, комнатными играми, за молитвами. Формальные визиты дружеского характера закончились, когда пробил колокол; прерванные таким образом беседы, какими бы интересными они ни стали, не могут возобновиться до назначенного на завтра времени. Няни приводят хорошо воспитанных детей к матерям, чтобы их поласкали часок-другой – пока хороших детей снова не уведут наверх, к ожидающим их постелям. Холостые джентльмены, такие как Бодли и Эшвелл, ни в малейшей степени не расстроенные отсутствием жен, разворачивают салфетки на коленях в «Кафе Рояль» или попивают шерри, развалясь в креслах своих клубов. В самых знатных домах повара, горничные и лакеи собираются с силами для выполнения сложной задачи – доставить горячие блюда в столовую по длинным, насквозь продуваемым коридорам точно в нужный момент. В домах более скромных маленькие семьи приемлют то, что ставится на стол, и благодарят за это Бога.