Александра Шевелёва - Кантига о Марии Бланке, нашедшей себя в посмертии

Шуан с каждым днем все больше ценил ее. Улыбчивой и открытой Бланке отсыпали гораздо больше монет, чем одинокому старику, а продиктованные мною песни нравились местной ребятне. «Ох, да ты не солдадейра, ты настоящая трубадурочка!» – смеялся он, и Бланка смешно раздувалась от гордости.

Как напоминала она мне дочку, оставленную в том, казавшемся все более призрачном теперь, мире! Моя девочка, моя Алисия – не тот угловатый, грубый, колючий подросток последних лет, с которым я, увы, потеряла контакт и который с явной неохотой приходил ко мне в больницу, а маленькая, чудесная, светлая, такой, какой она была в этом возрасте. Девочка моя, гордо несущая первую похвалу учителя в дневнике; визжащая от восторга на сумасшедших горках Порт Авентура; потерявшая первый выпавший молочный зуб и плачущая, потому что теперь не сможет отдать его мышонку Пересу [5] В Испании детям рассказывают сказку о том, что мышонок Перес уносит их выпавшие молочные зубы, подкладывая им взамен под подушку небольшие подарки. ; плещущаяся в теплом, как детский бассейн, море в Мурсии… родная моя, потерянная, оставленная… Бланка отчасти заменила мне ее, и всю эту нежность, тоску и горечь утраты своего мира я выливала на ее белокурую головку.

Вместе с ней я учила язык. Шуан настаивал, чтобы Бланка выучила галисийско-португальский – на нем говорил кастильский двор и слагались баллады, а испанский был, скорее, языком плебса. Вдобавок южный диалект Бланки, с проглоченными окончаниями и огромным количеством сефардийских и арабских словечек, в северной Кастилии вызывал иногда веселую, а иногда и полупрезрительную улыбку; умничка моя прислушивалась к говору священников, проезжих сеньоров, монахинь и старалась имитировать их. Вместе с нею училась и я.

Иногда, во время длинных привалов, Шуан начинал делиться воспоминаниями. Он рассказывал о своей жизни как бы вникуда, повернув лицо к небу и перебирая уже стирающиеся в памяти факты и лица, а мы с Бланкой слушали его, пытаясь представить все это наяву.

В молодые годы, судя по рассказам, Шуан был красив и успешен; не музыкантом-жонглером, а трубадуром и менестрелем приходил он во дворцы знатных сеньоров, и не маленькие деревушки Гуадалахары и Сеговии, а королевский двор в Толедо и Вилья Реаль были открыты для него. Рассказывая все это, он приосанивался, и сквозь плотную сетку морщин вдруг начинало просвечивать другое лицо – вдохновенное, юношеское, полное амбиций и мечтаний; это заставляло поверить ему даже меня, вполне приобретшую известную долю скептицизма за сорок лет моей прошлой жизни, а наивная девочка моя слушала его, открыв рот.

Почему этот период его жизни сменился чередой странствий, он умалчивал, но часто в воспоминаниях мелькало одно имя – Мария. С неожиданной страстью описывал он эту женщину – а потом хватал свою лютню и напевал, импровизировал, творил, и о чем бы он не пел тогда, ко всему добавлялся к месту и не к месту припев: «Ай, моя солдадейра, Мария Бальтейра!»

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

«По приказу Великого Сеньора Короля Альфонсо XI в 1340 году Эры». Достаточно стандартная формулировка в первых печатных изданиях.

Будучи мосарабкой, то есть христианкой с занятых арабами территорий, Бланка поневоле включала в свою речь кастильские архаизмы и слова былых завоевателей; хотя регион Альбасете, откуда она родом, был вновь занят Альфонсо VIII еще за полсотни лет до описываемых событий, нищее и бесправное, обескровленное арабским правлением мосарабское население, попавшее в большинстве своем из арабского рабства прямиком в феодальные сервы, еще долго держалось особняком, сохраняя особенности языка и культуры. Мосарабский акцент в других зонах Испании считался при этом «презренным» и просторечным, а галисийско-португальский, на котором говорил Шуан, наоборот, был языком королевского двора и светской высокой литературы.

Vergüenza ajena – концепт, прочно укорененный в испанской культуре и не имеющий фиксированного аналога в русской; это мучительное состояние, когда непричастному к ситуации человеку стыдно за тех, кто в ней оказался.