Александра Шевелёва - Кантига о Марии Бланке, нашедшей себя в посмертии

Я родилась в стране, описать которую мне слишком трудно, ибо здесь, в обычной жизни, нет ни слов, ни идей для всего того, что наполняло существование в ней. Это была страна, полная чудес и дьявольских соблазнов, яркая, удобная и привлекательная, как медовый леденец на ярмарке. Беспечный мир без той боли, что мы встречаем тут, без многих известных нам болезней, войн – но и без цели, без стези, без радости преодоления, без подвига и без величия. Иными словами, край пустой жизни, лишенной счастья и горя, подобный Лимбу, в который уходят души некрещеных младенцев.

Надо сказать, что в той стране знают, как живем мы, и считают, что мы – это прошлое, а они – будущее; они, глупцы, верят, что живут в XXI веке Эры (точнее, от Рождества Христова, ибо ведут они отсчет от него, а не от Pax Romana). Но по здравому размышлению (а я многие годы здесь думала об этом и спрашивала мнения ученых мужей) я пришла к выводу, что так называемое «будущее» – это всего лишь место, которое Бог еще не закончил созидать. Не жизнь и не смерть, не ад и не рай – набросок, в котором души, не готовые к рождению, грезят о том, что живут.

Я прожила в той стране долгий срок – сорок лет, прелюбодействовала (увы, мне казалось, что любила!) и вступала в брак, пыталась выучиться чему-то, что казалось в том краю важным, единственный раз стала матерью и родила дочь. Но ничего из того, чем можно гордиться, не сделала, и не нашла своего места; и по законам морока, владеющего тем краем, казалась себе еще молодой, и судьба моя, как думалось тогда, была еще вся впереди.

Но потом я заболела страшной болезнью – одной из немногих, которую там не умели лечить и которая приносила страдания и смерть. На смертном одре, в окружении лекарей, ко мне пришло что-то вроде прозрения; оглядываясь назад, я лишь молилась о том, чтобы жизнь моя не оказалась бессмысленной и мне было позволено великим чудом и милостью Божией как-то исправить пустоту своего бытия. И было мне послано такое чудо. Ангел Божий на смертном одре принял душу мою и перенес в настоящую жизнь; но не сразу я поняла это, и не сразу смогла жить здесь.

В книге этой я попробую изложить произошедшее со мной без утайки. В некоторых обстоятельствах, рассказанных мне позднее другими людьми или выяснившихся по-другому, я не могу быть до конца уверена, но тогда скажу «так говорили мне» или «мне казалось». Иногда я не знаю, говорить о себе «я» или «она», и где в этом мире «я» и где «она», ибо душа каждого из нас – это одновременно лицо и зеркало; мы понимаем, что живем, только пока видим собственное отражение, и отражение порождает нас так же, как мы – его. Мне посчастливилось узнать свое отражение в другой душе, заключенной в одном теле со мною, и в этом было, пожалуй, мое самое большое счастье и самая большая беда.

Придя в этот мир, волей или неволей я изменила его, и значит, того «будущего», которое грезилось мне до появления здесь, уже не существует. Новые пути и новые возможности ждут нас. Мы – карлики, стоящие на плечах гигантов, как писал досточтимый Бернардо де Шартрез, но, быть может, когда-нибудь гиганты и святые вновь придут на эту землю. И хочется верить, что жизнь моя здесь тоже способствовала этому приходу.

… Я очнулась от страшного холода. Ноги и руки уже почти не ощущались, тело ломило болью, трясло и одновременно хотелось свернуться клубочком и спать. Уснуть – это я понимала – означало умереть. Где-то, в глубине сознания я помнила, что, вполне возможно, и так уже мертва, что на самом деле лежу в больнице, в комнате с отоплением и одеялом и (увы) с четвертой стадией рака, и что все происходящее вокруг – просто сон или предсмертный бред. Но холод продирал до костей, мучил, не давал прийти в себя. Поэтому я с трудом поднялась на ничего не чувствующие ноги, начала тереть их запястьями, так как кисти уже совсем не ощущались. Ноги были словно не мои – грязные, маленькие и очень худые, как в детстве. Это тоже было частью бреда.

Я сделала шаг. Еще. Еще. Мутное сознание удивилось пейзажу – полное отсутствие шоссе, столбов и других признаков человеческого мира, низкие оливы, полупустыня, холмы на горизонте, разбитая грунтовая дорога, слегка припорошенная чахлым снегом, замерзшая грязь. На мне были какие-то лохмотья, ноги обуты во что-то странное, грязное и явно не по погоде.

Дорога – жизнь, подумалось мне. Дойти бы до дороги, там кто-нибудь проедет, кто-нибудь должен помочь. Подумалось еще, что если удастся дойти до дороги и если я еще жива – мое тело там, в больнице, может быть, тоже победит болезнь.