Синтия Хэррод-Иглз - Чернильный орешек

Эдмунд и преподобный Мойе играли в шахматы, усевшись на низких скамеечках по обе стороны прелестного шахматного столика венецианской работы из красного дерева и слоновой кости. Преподобный Мойе, маленький, смуглый и коренастый, наклонился, опершись головой о кулаки так, что складки его кожи под подбородком выдались вперед, словно кружевной воротник. Выражение его лица было до болезненности сосредоточенным, ибо играл он так же, как и делал все остальное, – с усердием и решимостью. И хотя отец Мишель неизменно проигрывал Эдмунду, он никогда не переставал надеяться на победу.

– Я верю в чудеса, – сказал он как-то раз, когда Мэри-Эстер тихонько рассмеялась, глядя на него. – Я не иезуит, мадам, и буду стремиться к победе вопреки своему естеству.

Эдмунд, в противоположность ему, выглядел почти до обидного расслабленным. Одну ногу он согнул в колене, а другую вытянул во всю ее длину вдоль столика, руки его лежали на бедрах. А на доску он и вовсе не смотрел, поскольку изучил положение каждой фигуры. Он уже знал и тот ход, который со временем сделает отец Мойе, и то, как пойдет вслед за этим он сам. И хотя преподобный Мойе вспотел от усилий, Эдмунд не улыбался. Последние солнечные лучи, упавшие на его серебристые волосы, сделали их более темными, красновато-золотистыми. Зачесанные назад, они свободно падали ему на плечи, слегка завиваясь на концах. Он был чисто выбрит, и это делало его еще больше похожим на статую, этакую тускло-золотистую статую в черном шелковом камзоле и коротких брюках. Кружева водопадом ниспадали у его горла, запястьев и икр, а у икр даже нависали над верхними ободками его сапожек из мягкой кожи. Внимательно наблюдая за ним, Мэри-Эстер заинтересовалась, для кого же предназначалось все это изящество, вся эта показная пышность. Она ведь знала, что Эдмунд не был тщеславным глупцом, он должен был понимать, что она любит его и больше этого любить не может, и сам он не желал никого, кроме нее. Может быть, размышляла Мэри-Эстер, это было его защитой от любопытных глаз? Или он попросту обожал собственную красоту так же, как, например, любил прекрасное цветущее дерево?

И тут Эдмунд, ощутив на себе ее взгляд, повернул голову. Глаза их встретились. Эдмунд не улыбался, но Мэри-Эстер почувствовала, как по ней разливается, окутывая все ее тело, тепло. «Сегодня ночью», – подумала она, и от сладости предчувствия ее улыбающиеся губы затрепетали. Ричард заметил этот прошедший между отцом и мачехой взгляд и тоже дрожал, но только от негодования и гнева. Сам он в это время угрюмо и неохотно играл в карты с Робом и Сабиной Гамильтонами и с их сыном Гамилем. Роб был дядей Эдмунда. В свое время он женился на Сабине Чэпем, дочери Николаса, дядюшки Мэри-Эстер. Будущие супруги выросли вместе в Морлэнде, по-детски обожали друг друга, а поженились как только смогли, и никто с тех пор не мог заметить, чтобы между ними было сказано хоть одно дурное слово. И даже сейчас Роб пытался сплутовать и помочь Сабине, подбрасывая в ее коробочку те карты, которые ему следовало бы придержать для себя. Но поскольку Сабина делала то же самое, стараясь помочь ему выиграть, их усилия как бы взаимно уничтожались.

Гамилю, их сыну, минуло пятнадцать лет. Это был невысокий, подвижный, красивый мальчик с изящной фигурой и вьющимися темными волосами, делавшими его похожим на Пана [1]. Он тоже рассеянно играл в карты, то и дело бросая взгляды на свою сестру Хиро, стоявшую у него за спиной и руками опиравшуюся о его плечи. Гамиль с Хиро были близнецами и никогда не разлучались. Как порой говорила о них Сабина, они напоминали возлюбленных. Бледная, золотоволосая, голубоглазая Хиро была прехорошенькой девочкой, как на восхитительной картинке. Щечки у нее были розовыми, локоны завивались колечками, а платье на Хиро было небесно-голубого цвета – прелесть! Но едва она начинала двигаться, в ней все-таки проявлялся один изъян – она хромала. И не этакой легкой романтической, вызывающей интерес хромотой – нет! Она хромала отвратительно, неуклюже, кренясь из стороны в сторону. Когда ей и Гамилю было по девять лет, они отправились на своих специально подобранных под пару пони в вересковую пустошь. Скакали они ловко, словно кентавры, ничего не боясь, смело преодолевая даже самую неровную дорогу. Гамиль во весь опор мчался впереди прямо через заросли вереска и папоротника, а Хиро неслась за ним, не отставая. Его пони метнулся в сторону, заметив небольшое болотце, и врезался в пони Хиро, который зацепился копытом за вересковый корень и рухнул на землю. Хиро оказалась под бедным животным, как в ловушке. А Гамиль только метров через двести сумел остановить своего стремительного скакуна и вернуться к сестре. С тех пор он никогда не забывал и до самой гробовой доски не забудет вида ее изумленного побелевшего лица. Хиро держалась с поразительным мужеством, превозмогая боль, которая, вероятно, была просто нестерпимой, поскольку животное всем телом билось по земле, пытаясь подняться на ноги. Гамиль тогда думал, что Хиро умрет, и молча, но безжалостно винил себя в этом несчастном случае. Когда доктор объявил, что Хиро будет жить, но больше никогда не сможет ни скакать верхом, ни даже нормально ходить, Гамиль поклялся, что либо сестра будет и скакать, и ходить, либо он во искупление вины искалечит себя тоже.