Роберта Джеллис: Пламя зимы

В течение нескольких дней – недавно, возвращаясь мыслями назад, я решил, что это было около месяца, – я прятался сам и прятал Одрис. Я воровал дрова для нашего огня и пищу для наших желудков и выносил ведро с отбросами чаще всего поздно вечером, в сумерках, когда тени были самыми густыми и обширными. Ближе к концу этого срока я, кроме того, рано утром выходил в сад, где созрели фрукты. Для питья я воровал молоко, если к вечеру в сарае что-то оставалось, и приносил в одном из горшков воду из небольшого ручья в саду, так как мне не под силу было поднять ведро из колодца на нижнем этаже башни. Вначале я боялся спускаться, когда было слишком темно, но вскоре стал очень смелым и гордым. Вероятно, в течение какого-то времени я был уверен, что мы будем жить так всегда.

Если бы так и случилось, я был бы вполне доволен. Одрис хорошо себя вела и понимала меня. Я как мог заботился о ней. Часто я брал ее с собой в сад подышать воздухом, приучая прятаться и вести себя тихо в тех случаях, когда кто-нибудь приходил. Может быть, именно те уроки, когда я сам был испуган и она могла почувствовать мой страх, сделали ее такой застенчивой при посторонних на всю оставшуюся жизнь. Но тогда, играя только со мной, она была счастлива. И я тоже был счастлив. Однако через несколько недель я уже начал скучать по своему пони и по упражнениям с мечом. Надо было попытался изобрести способ украдкой ездить верхом и в то же время сохранить Одрис в безопасности. Обычно я оставлял ее спящую, привязав веревкой к постели за ноги, чтобы проснувшись, она не могла обжечься или скатиться по ступенькам. Но я понимал, что поездка верхом окажется значительно продолжительнее, чем мои короткие вылазки за едой, и что было бы опасно надолго оставлять Одрис привязанной.

Мне очень хотелось узнать, помнит ли меня мой пони, и я не мог удержаться от короткого визита в конюшню. Однажды я уже был там, кажется двумя неделями раньше, чтобы взять немного соломы и добавить к камышам на полу: они стали тонкими и свалялись, и стало холоднее, так как лето угасало. Тогда в кормушки был задан корм, но конюшня была не убрана. На этот раз все оказалось в порядке. Очевидно, этим кто-то занимался. Я помню, как сердце мое упало. Наверно, я понял тогда, что скоро жизнь вернется в свое нормальное русло и я снова превращусь в ничто вместо того, чтобы быть кормильцем и защитником, первостепенной фигурой. Я даже не смог остаться посмотреть на пони, а повернулся и побежал. На бегу смог увернуться от протянутой руки грума. Я слышал позади себя его зов, но уже хорошо научился прятаться и легко скрылся от него. Однако это не подняло мой дух, и той ночью я долго не мог уснуть. Я не ошибся, почувствовав, что в моей жизни снова предстоят перемены. Уже на следующий день, вскоре после того, как Одрис разбудила меня и я дал ей немного фруктов, сыра и кислого молока на завтрак, в зале под нами поднялся шум. Это помещение, так долго бывшее безмолвным, неожиданно наполнилось людьми. Все говорили, отдавали приказы, размахивали граблями и метлами, стремясь избавиться старого гнилого камыша, разожгли костер, чтобы сжечь сгнившую траву. Одрис, привыкшая так долго не слышать никакого шума, кроме того, который производили мы сами, испугалась и заплакала. Я шикнул на нее, затолкал в угол комнаты подальше от двери и попытался закрыть дверь на засов. Это оказалось мне не под силу: засов был слишком тяжел, чтобы я мог приподнять его, и застрял напротив того места, в которое обычно опускался.

Закрыв дверь, мы с Одрис могли бы чувствовать себя в безопасности, поскольку, как ни был я мал, я знал, что звуки не могут проникнуть сквозь толстые каменные стены или толстые деревянные дверь и пол. Но дверь оставалась открытой, и я до смерти боялся, что малейший шум с нашей стороны выдаст нас. Я взял Одрис на руки, чтобы она успокоилась, и почувствовал, как ее маленькое тельце дрожит от страха. Бедное дитя! Это была моя ошибка. Она не боялась бы, если бы я сам не был испуган. Я пытался успокоить ее, повторяя ей снова и снова, что, пока она со мной, никакая беда ей не угрожает. Конечно, я понимал, что это было глупое обещание, но ничего больше не мог придумать, чтобы утешить ее.

Мы сидели в полном молчании и все же не смогли надолго сохранить в тайне наше присутствие. Мне следовало знать, что уборка не ограничится залом. Вскоре после полудня наша дверь неожиданно распахнулась и вошла высокая женщина с толстыми косами цвета бронзы. Я отпрянул, но в южной башне, где окна выходили на юго-запад и юго-восток и позволяли солнечному свету свободно литься в комнату, не было тени. Какой-то момент женщина стояла, как вкопанная, уставившись на нас, потом закричала и бросилась к нам.