Роберта Джеллис: Пламя зимы

Весь первый день после ухода матери я выполнял ее указание, поскольку от завтрака осталась кое-какая еда, и мы с Одрис разделили ее на обед. К ужину мы очень проголодались, Одрис начала плакать, поэтому я отважился на цыпочках спуститься по ступенькам. Зал был пуст, огонь погас – такого раньше никогда не было, потому что Джернейв был .построен из камня и даже в самые жаркие дни лета здесь было холодно. Никогда ранее я еще не переживал такого страха. Быть одному, совсем одному! Это было непостижимо. В эти минуты я увидел смерть в лицо. Я понял, что крепость пуста, остались только Одрис и я. Я оглянулся на входную дверь с винтовой лестницей, искушавшей убежать назад, чтобы быть с Одрис, но мой желудок требовал свое и ее слезы я смог успокоить только обещанием принести ей что-нибудь поесть. Я мог бы поголодать еще, только бы избежать этого жуткого путешествия через безмолвный зал, не выходить из него и не входить в не менее безмолвный, как я боялся, двор крепости, но я был не в силах переносить слезы Одрис. Поэтому я быстро пробежал до двери, спустился с деревянного крыльца и заплакал от радости, услышав звуки, доносящиеся со двора.

Мои радостные слезы оказались преждевременны. Это были животные: собаки в своих конурах, лошади в маленьком загоне и в конюшне, несколько коров, которых держали за загородкой в верхнем дворе ради молока. Обычно здесь были еще одна или две свиньи и баран, которых откармливали на убой. Последних двоих увели, забили и съели, как я полагаю, а других не приводили, потому что и отец и его эконом умерли и некому было дать указание. Тогда, конечно, я об этом не думал. Я просто обрадовался, увидев этих животных живыми, так как инстинктивно чувствовал, что кто-то же должен их кормить и поить. Мне стало уже не так страшно, и я подумал об одном из грумов, жившем со своей женой и детьми в соседней хижине у стены конюшни. Он знал меня и всегда симпатизировал мне, позволяя «помогать» ему ухаживать за лошадьми, – наверное, я больше мешал, – и я надеялся, что и сейчас он поможет мне. Возможно, его жена даст мне поесть.

Первое потрясение я пережил на пути к его хижине. Из часовни вышел человек, и я побежал к нему, обрадованный его появлением, но он громко закричал, чтобы я не приближался и, когда я на мгновенье остановился, слишком потрясенный, чтобы двигаться, швырнул в меня камнем. Я думаю, что он был болен и это был не жестокий поступок, а забота о моей безопасности, но в то время для меня это был ужасный удар. Впереди меня ожидала другая встреча, еще более горькая. Когда я подошел к дому грума, на пороге сидела его жена.

Прежде чем я смог заговорить, она закричала на меня:

– Как ты смеешь жить, сукин сын, когда умерли те, кто гораздо лучше тебя!

Затем она, угрожающе жестикулируя, стала с трудом подниматься на ноги и добавила:

– Господин умер, больше он не сможет защитить тебя.

Так я узнал, что мой отец умер. Я был слишком потрясен и напуган, чтобы сделать что-нибудь кроме того, как убежать прежде, чем жена грума сможет добраться до меня. Страх придал быстроту моим ногам. Но не добежав и до середины двора, я обернулся и увидел, что она не преследует меня. И тогда меня охватил гнев. Я был уверен, что отец не защитил бы меня, – я еще не понимал, что достаточно и того, что я сын господина, – и считал, что получил некоторое его расположение лишь благодаря собственным природным способностям. В каком-то смысле это было верно, так как если бы я не проявлял природной склонности к верховой езде и владению мечом, отец вообще не обращал бы на меня внимания. Но мой гнев смешивался с новым страхом. Я вспомнил человека, который бросил в меня камень, и физическую угрозу, скрытую за жестами жены грума. А если все, кто выжил, считают моего отца виноватым в том, что они потеряли свои семьи? Не собираются ли они отомстить за них мне и Одрис, которая еще больше, чем я, дитя господина?

Я понял, хоть и не сразу, что эта женщина почти сошла с ума от горя, и простил ее, особенно благодаря ее крику, который навел меня на мысль, что, избегая всех в крепости, можно сохранить мою и Одрис жизнь и уберечься от болезни. Гнев, который она разбудила во мне, напомнив о заслугах моего отца, и, сделав это с такой же грубостью, как раньше делал отец, тоже пошел мне на пользу. Он дал мне ощущение, что я сам способен, понуждаемый муками голода, обеспечить себя и Одрис.

Потом я оказался возле кухонных сараев, выстроенных у крепостной стены. С ловкостью, естественной для мальчишки, чье любопытство часто подгоняло его залезать в разные места, такие, как, например, кузница, куда его никто не звал, я прокрался на кухонный двор. Увидев, что никого нет, я пробрался в продуктовый сарай. Здесь я нашел нож, воткнутый в круг сыра, как если бы кто-то собирался отрезать порцию, но его позвали и он забыл. Я закончил его работу, хотя это было нелегко, так как нож заржавел и застрял в сыре. Все же я справился, и потом с ножом за поясом, уверенный в своем умении с ним обращаться, – так я думал, будучи весьма несведущим, – я почувствовал себя значительно смелее и стал собирать все, что мог унести.