Карен Рэнни - Осень в Шотландии

Там стояла девушка в темно-синем платье с белым воротничком и белыми манжетами, ее темные волосы были собраны в узел, но несколько непослушных локонов выбились из прически и вились по спине и вискам. У девушки было бледное лицо, но на щеках горели пятна румянца, словно бы их обладательница испытывала в данный момент сильное смущение.

– Ваше сиятельство. – Девушка с трудом исполнила маленький книксен прямо на ступеньках, из осторожности положив руку на перила. – Ее сиятельство просила меня провести вас в парадные покои хозяина.

Диксон мог бы поклясться, что ее сиятельство ждет не дождется, чтобы он убрался из замка.

– Зачем?

Девушка удивленно заморгала:

– Зачем, сэр?

Диксон отступил в сторону, давая пройти поднимающейся паре, облокотился на перила и в упор посмотрел на девушку.

– Я должна проводить вас в покои хозяина, а потом принести ужин, если вы голодны. Или вы не хотите?

В эту минуту Диксон и сам не знал, чего хочет. Впрочем, нет, знал. Он хотел, чтобы его признали тем, кем он является на самом деле. Хотел, чтобы кто-нибудь его узнал, обрадовался ему так, как он того ждал. Хотел, чтобы его назвали по имени, расспросили о десяти годах жизни. А более всего Диксон хотел, чтобы исчезло это чувство разлада, чтобы Балфурин опять стал таким, каким он его помнит: обветшалым, полуразрушенным… Привычным.

Девушка повернулась к Мэтью и замерла, не успев присесть в книксене. Она словно окаменела.

Шотландцы всегда славились гостеприимством. Они не так скоры в суждениях, как англичане, и не настолько враждебны к чужакам, как французы. Но Диксон понимал, что здесь, в Балфурине, так же как в Эдинбурге и Инвернессе, едва ли многие встречали человека с Востока, особенно наряженного так, как Мэтью, который любил одеваться в шелковые вышитые халаты до пола поверх саронга или одеяния в виде юбки. Просить его одеться иначе было равносильно тому, чтобы просить по-другому вести себя, то есть изменить своей индивидуальности. Годы, проведенные в семье миссионеров, почти совершили эту перемену, и Диксон не желал умножать грехи своих соплеменников. В Эдинбурге Мэтью постоянно служил предметом обостренного любопытства. А в Инвернессе его останавливали на улицах для множества удивленных вопросов.

Диксону приходилось сталкиваться с предубеждениями, самому случалось быть их предметом, как едва ли не первому европейцу на Пинанге. Однако реакция Мейзи была вызвана не отвращением, а скорее изумлением. Какие-то мгновения она не поднимала взгляд от пола, а сейчас разглядывала Мэтью, словно зачарованная его миндалевидными глазами и плоской переносицей.

– Мэтью родом с Пинанга, – пояснил Диксон.

– С Пулау-Пинанга, – поправил его Мэтью, используя историческое название острова.

Наконец Мейзи улыбнулась и обратилась к Диксону:

– Не пройдете ли вы со мной, сэр?

– Веди! – воскликнул Диксон, игнорируя взгляд Мэтью.

Мейзи повела их вверх по лестнице, время от времени оборачиваясь к Диксону, как будто желая убедиться, что тот идет следом.

– Как тебя зовут? – спросил он, следуя за молодой горничной в крыло, где располагались покои семьи. Наконец-то встретилось хоть что-то, похожее на прежний быт. В торце коридора находился стол с раздвижными ножками и откидной крышкой. На нем стояла маленькая медная лампа, тусклый свет которой едва достигал стен с высокими панелями красного дерева и красной узорчатой дорожкой по центру сияющего паркета.

– Мейзи, ваше сиятельство. Меня назвали в честь сестры моей матери. Ее имя было Мейзи Абигайль Лоуренс, но мама, конечно, взяла не все имя. Ей нравилась первая часть – Мейзи.

И она взглянула на Диксона так, как будто собиралась снова присесть в книксене.

– Мне жаль, что я отвлекаю тебя от праздника, Мейзи.

– Ничего страшного, сэр. Я все равно искала причину, чтобы уйти. Видите ли, сэр, я не умею танцевать, даже если бы у кого-нибудь хватило глупости меня пригласить. – Она помедлила у высокой двери с медной ручкой, опустила глаза, затем снова взглянула на Диксона. – И нечего притворяться, что когда-нибудь научусь. Я ведь хромая, сэр.

– Хромая?

Девушка повернулась к двери и смотрела в нее, не поворачивая головы.

– У мамы были тяжелые роды. У меня что-то с ногой.

Диксон взглянул на ее ноги и лишь теперь заметил, что один башмак у нее больше другого. Подметка на нем была в два раза толще.

– Я бы не назвал тебя хромой, Мейзи. На самом деле, если бы ты сама не сказала, я бы ничего не заметил.