Елена Арсеньева - Нарышкины, или Строптивая фрейлина

Кого только не называли в числе любовников несчастной Натальи Кирилловны, которая слишком рано осталась вдовой! Муж разбудил в ней женщину, но не удовлетворил плотского голода – удивительно ли, что она пыталась насытиться, когда ложе ее опустело? Я, например, ее хорошо понимаю… Ох уж эти мужья, которые думают только о своем удовольствии, нимало не заботясь об ощущениях женщины! Сколько нас, несчастных, проживает жизнь в убеждении, что в браке восторги возможны только для мужчин, а наше дело – детей рожать и мужу служить. И даже многие из тех, кто идет путем беззастенчивого светского кокетства и славится своим модным бесстыдством, – даже и они коллекционируют лишь сами похождения, самих поклонников или любовников, а не то наслаждение, которое может даровать мужская любовь. Я-то знаю, о чем говорю…

Так вот о Наталье Кирилловне. На самом деле понятно, почему о ее вдовстве так упорно молчат историки, и даже Пушкин, которого государь Николай Павлович лично допустил к государственным архивам времен Петра Великого, обмолвился о скоромных тайнах лишь раз… Собственно, даже не при мне. Мы, хоть и были с ним в отношениях дружественных… Впрочем, он со всеми хорошенькими фрейлинами императрицы был в отношениях дружественных, с иными даже в более чем, но если при встрече со мной его глаза и загорались и сыпали искры, тягаться со своим венценосным соперником ради меня он не желал. Довольно было, что он жену к государю ревновал до безумия, чтобы еще и с возможной любовницей идти той же проторенной тропой. Оттого частенько при встречах со мной делал страдальческое лицо, закусывал губу и бормотал с преувеличенным отчаянием: «Не про меня, ах, не про меня!» Как-то однажды это услыхала ехиднейшая и умнейшая сплетница Сашенька Россет, моя коллежанка по фрейлинской службе у государыни Александры Федоровны (правда, Россет была свитная фрейлина, а я – фрейлина высочайшего двора). Она страшно хохотала и посулила написать когда-нибудь записки, в которых изобразит всех своих современников непременно под каким-нибудь именем: скажем, Пушкин будет зваться Искрой , ну а я буду именоваться Непроменя – да, вот так, в одно слово. А Пушкин сказал, что, коли он Искра, то пускай я буду зваться Искристой. Сашенька Россет ревниво поджала губы, но возражать не стала. Уж не знаю, исполнила ли она свое обещание, давно ничего ни о ней, ни о ком из бывших моих русских друзей не слышала, – знать, ее и в живых уж нет , как выразился некогда Пушкин, которого уже тоже давно нет в живых, остались только его чудесные стихи… Но это прозвище – Искристая – недавно воскресло в романе некоего господина В., о котором сообщили мне из России… В письме уверяли, будто героиня – одно лицо со мной, и история ее некоторыми эпизодами напоминает наш роман с Николаем Жерве, и зовут ее – Зинаида, и фамилия – Искрицкая! [5]

Не знаю, не читала. И глаза уже не те, но лорнетки из моды ушли, а очки я ненавижу, и особенной охоты нет даже в руки брать все это новомодное: после Пушкина и Тютчева по-русски, а по-французски после Бальзака и Дюма-отца ни словечка толкового не написали!

Так я о чем? Заболталась и забылась… Ах да, вот, вспомнила! Я о том, что даже Пушкин лишь раз проговорился об интимных тайнах моей родственницы Нарышкиной – и то не мне лично, а Россет, а она уже втихомолку разболтала: дескать, даже сам царь Петр не верил, что он мог родиться от хилого, рыхлого, мягкого и спокойного Алексея Михайловича, не зря носившего в истории прозвище Тишайший. Однажды Петр чуть не придушил Тихона Стрешнева, одного из тех придворных, кого молва числила в любовниках Натальи Кирилловны, требуя признаться, не Тихон ли его отец, а тот лишь пробормотал, еле живой: мол, он был у царицы не один. Судачили и о Мусине-Пушкине, которого затем сослали воеводой в Пустозерск или еще какую-то подобную Тмутаракань, даже о брате царицы, Федоре Нарышкине (но это уж вовсе пакостная сплетня, я так полагаю!), а больше всего – о том самом Симеоне Полоцком, государевом астрологе и воспитателе царевича.

Якобы Петр был его живой портрет не только внешне, но и нравом.

Конечно, Пушкин в эти досужие рассуждения особо не вдавался: еще, по слухам, государь Александр Павлович терялся в догадках, кто мог быть его дедом, отцом императора Павла Петровича… Государыня Екатерина Алексеевна весьма любила разнообразие! То ли сам Петр Федорович, ненавистный ее супруг? То ли ее любовник из дальних времен Сергей Салтыков? То ли случайный амант, какой-нибудь там осанистый гвардеец, чьего имени даже история не сохранила, а может, и сама императрица его не знала? А то и чухонские корни… Помню, дорогая моя приятельница по Парижу Дарья Христофоровна Ливен (злыдня, признаюсь, порядочная, но что поделать, если такова наша женская натура?! Ни об одной женщине я не найду слова доброго сказать, и я вот тоже не ангел, хоть и умею притворяться оным порядочно… И если пишу столь нелицеприятно, так ведь мое последнее желание, чтобы записки эти были сожжены после моей смерти и чтобы никто их не читал… Бог даст, сама успею, а нет – душеприказчики позаботятся), – так вот, княгиня Ливен с помощью этих сомнительных корней отбила у Виктории Английской страстное желание выйти замуж за наследника русского престола… Она мне сама рассказывала, Дарья Христофоровна! Так что, если начать выворачивать наизнанку эти старинные кружева, неизвестно, чьи кальсоны отыщешь под престолом, какого отца или деда-прадеда наших государей обретешь, но одно бесспорно: родила Петра Первого Наталья Кирилловна, а она – какая-никакая! – Нарышкина. То есть отец мой законно гордился этим родством, хоть происходил из самой младшей ветви.