Ян Парандовский: Эрос на Олимпе

А тот, кто вчера выбросил в окно статуэтку крылатого божка, поскольку ему изменила улыбчивая Гелиодора, встречал наутро зеленоокую Зенофилу и, украшая алтарь свежими цветами, говорил: «Никогда более мои уста не оскорбят Эроса…»

Эрос вернулся на Олимп. Ехал на повозке, запряженной голубями своей матери, с миртовым венком на голове. Вокруг него теснились несчетные толпы соблазненных душ, хором поющие ему хвалебные песни. Вернулся и воссел на наивысшей вершине Олимпа, откуда всемогущий Зевс созерцает из-под черных бровей лежащий перед ним земной круг.

По городам, среди гор и рощ стоят мраморные святыни богов, сверкающие золотом гробницы, украшенные колоннами, похожими на стебли цветов. У Эроса нет храмов. Только в Беотии есть древний храм, в котором черный таинственный камень хранит его имя. [18]Эрос не нуждается в каменных святынях, любое сердце – божье или человеческое – его храм. В городах, среди гор, над кронами рощ вьются голубоватые и бурые струйки дыма от жертвенных алтарей. Падкие на приторные восхваления боги жадно ищут эти признаки преклонения, а их ноздри с наслаждением вдыхают запах жертв, более сладкий для них и насыщающий, чем нектар и амброзия. У Эроса нет таких алтарей, и иные благовония милей ему. Это вздохи, песня без слов взволнованного сердца. Для него каждодневными возлияниями льются слезы влюбленных, для него расцветают незабудки первых поцелуев, для него блестят влажные глаза в святилищах любовных ночей, под его ноги падают цветы, увядшие на побледневшем челе, и к нему, срываясь с губ, устремляются молитвы, движимые тайными страстями.

Дивными были окрестности Фив во времена греческих легенд. Людей было мало, а деревьев много. Любовь богов не могла свершаться иначе, как в воздухе, напоенном ароматом цветов. Стебли травы тянулись вверх, как руки, поздравляющие приятных и достойных гостей. А когда какой-нибудь бог соединялся с нимфой или прелестной смертной девой, для этих мгновений божественная земля стелила им молодые травы, свежие от росы, лотос, шафран и милые гиацинты. Это было в те времена, когда на овеянной ветрами вершине Иды Зевс великой страстью оделял Геру, явившуюся к нему в волшебном поясе Афродиты. [19]

Так было и в тот раз, когда по тучной фиванской земле шествовала дочь царя Никтея – несравненная Антиопа. Идет и собирает цветы. Розы и жасмин укрыли землю вокруг нее заревой тканью и звездной белизной, а причудливое племя орхидей разбрелось с немым криком по просторам земных полей. То были времена, когда цветы не придерживались установленных сроков цветения и увядания, а росли все вместе, раскидывая узорчатый ковер под стопами молодого солнца.

Шла стройная Антиопа, подобная белой березе. Каждый шаг ее напоминал одно из тех неописуемых чудес, которые так пленяют сердца идеальных богов и мужей, ходящих по земле. На левом плече она несла корзинку, в которой лилии касались устами роз. С правого предплечья – а правой рукой она то и дело срывала цветы – сползла рубашка, обнажив млечно-белое плечо, позолоченное солнцем.

О ней говорили:

– Она красотой подобна Киприйской деве.

– Станом и свежестью кожи она подобна Орам, пленительным богиням весны, которые охраняют ворота Олимпа, а устами ее говорит Калипсо – самая красноречивая из муз.

– Да. Разум ее, как у Фемиды, умнейшей из богинь, а руки, деликатные руки так искусны, как божественные длани Афины.

– Если бы не раз навсегда установленное количество харит, она могла бы стать четвертой харитой.

В этих словах не было богохульства. Сами боги любовались ею. Антиопа вышла на лесную тропинку. В это мгновение издавна привычный ей лес неожиданно изменился: он словно превратился в таинственный обширный храм, насыщенный благовониями кадил с невидимых алтарей. Заросли перестали трепетать пугливой птицей, и чьи-то руки придержали колыхавшиеся гривы деревьев.

И тут случилось нечто ужасное. Из-за куста показалось козлоногое чудище лесное [20]с глазами, как раскаленные угли, с устами пурпурными, как раздавленные поцелуями винные ягоды. У Антиопы не было сил закричать. Корзинка выпала из ослабевшей ладони. Рассыпались рядом с лесной дорожкой цветы. На пурпуре роз, на белизне жасминов, на золотом нимбе ее волос пил сатир горячие слезы ее первой любви. А потом, когда вечерняя заря холодным пожаром охватила кроны деревьев, сказал ей ласковым шепотом:

– Возвращайся домой, Антиопа, и не бойся, ибо ты любила великого бога.