Анастасия Дробина - Барыня уходит в табор

– Нет. – Илья сел рядом. – Что ты такое Насте про меня говорила?

– Ничего я не говорила, вот Христом богом…

– Говорила. Я слышал. Что ты знаешь, рассказывай. Не скажешь – задушу.

В его тихом, охрипшем голосе не было угрозы, но Стешка невольно отодвинулась подальше. Торопливо сказала:

– Я ничего, Илья, я понимаю… Думаешь, не понимаю? Я тебе все расскажу…

– Так что не было у нее ничего с князем, – мстительно закончила Стешка через пять минут. – Просто Настька дурой родилась и дурой помрет. Пожалела его, видишь ли, помчалась объяснять, что другого любит, будто не цыганка, а барышня кисельная… Эй, ты меня слышишь?

Илья не ответил. Стешка, сощурив глаза, смотрела на него.

– Слышишь, спрашиваю, или нет? Послушай, что скажу: иди к ней. Время есть еще, не завтра выдают. Скажи, что согласен ее взять, Настька согласится, честное благородное слово даю! Не будь дураком последним. На тебя-то мне наплевать, а вот Настьку жалко. И чего она только в тебе нашла? Я бы за такого дурня и за тысячу рублей не вышла бы! Иди к ней. Я помогу, вызову.

– А я бы тебя за миллион не взял, – глухо сказал Илья. – Не пойду я никуда.

– Ну и дурак! – вскочила Стешка. – И я дура набитая, что распинаюсь тут перед тобой. Права Настька, права! Не нужна она тебе. И никто не нужен, одни шалавы на уме. Ну, давай, морэ, давай, скачи, хвост задравши, в Старомонетный! К горничной, к прислуге, к гаджи своей беги! Думаешь, я не знаю? Да все знают, все цыгане знают, какой ты кобель! И Настька знает. Была ей нужда за потаскуна идти, мучиться всю жизнь… И… и… да пропади ты пропадом!

Она кинулась бежать. Илья проводил ее глазами. Опустил голову на руки. Долго сидел так. Солнце закатилось за дом, вокруг стемнело. По траве потянуло холодом, с улицы донеслась гитарная музыка, песня. «Сватов провожают…» – машинально подумал Илья.

Рядом зашуршали шаги. Илья догадался: Варька. Сестра подошла, села рядом. Он не глядя подвинулся.

– Я слышала, что Стешка кричала, – тихо сказала Варька. – Правда это? Илья?

Он не ответил.

– Почему ты мне ничего не сказал?

Снова молчание.

– Я ведь видела, что ты к кому-то ходишь. Конечно, это твои дела, я тут лезть не стану… А как же Настя? – Варька вдруг заплакала. – Дэвлалэ, зачем ты сделал-то так? Почему мне ничего не сказал?

– Зачем? Что бы ты сделала?

Варька ничего не ответила – лишь всхлипнула, вытирая глаза краем платка. Илья смотрел в землю, вертел в пальцах сырую щепку.

– Почему ты к ней не пойдешь? Настька добрая, не прогонит. Сходи, повинись, может, еще получится…

– Не пойду, – сквозь зубы сказал он. И вздрогнул от неожиданности, когда сестра погладила его по волосам.

– Одни слезы нам с тобой от этой Москвы.

– Уедем, Варька, – попросил он, утыкаясь в ее плечо. – Сил нет. Чего дожидаться? Наши наверняка уже снялись, по Смоленщине мотаются. Разыщем их. Будем жить, как жили.

– Уедем. – Варька обняла его, снова погладила. – Хоть завтра узел свяжу. Только ты не мучайся и не думай ни о чем. Я всегда с тобой буду, а на других – плевать.

В темноте Илья поднялся, нашел мокрую, холодную руку сестры, помог ей встать. Медленно, отводя нависшие ветви яблонь, пошел с ней к светящемуся окнами дому.

На углу Полянки и Старомонетного мигал фонарь. Серый конус света прыгал по мостовой. Погода портилась, по переулкам гулял ветер, небо было в тучах, между которыми иногда проглядывало мутное пятно луны. Где-то за церковью выла, лязгая цепью, собака. В конце улицы, у набережной, ругались извозчики. В переулке не было ни души. Илья, стоя под фонарем, смотрел на черный, без единого огня дом Баташева, ждал, когда откроется створка ворот, думал – не слишком ли пьян? Он не собирался напиваться, но то ли водка в кабаке оказалась чересчур крепкой, то ли надо было больше брать закуски: в голове отчаянно шумело.

Утром они с сестрой готовились к отъезду. Варька украдкой увязывала платья и шали, складывала посуду, стараясь, чтобы эти сборы не заметила Макарьевна. Илья же сходил на Конную, на Таганку, раздал долги, договорился с братьями Деруновыми о том, чтобы забрать своих лошадей, стоящих на конюшне в Рогожской слободе. К счастью, никто из живодерских не увязался за ним. Сам он не стал заходить в Большой дом. Делать там было больше нечего, да и Митро мог заподозрить неладное.

Договорились уйти ночью, перед рассветом. Варька не плакала, но Илья не мог смотреть на ее бледное, расстроенное лицо. Ему самому было не лучше, и после полудня он, не выдержав, ушел из дома. Без цели бредя по Большой Садовой, он старался думать о таборе, о цыганах, о том, что начинается лето, что они поедут в Бессарабию менять коней, что Варьку возьмет замуж Мотька и плакать ей больше не придется… Но на душе по-прежнему скребли кошки.