Анастасия Дробина - Барыня уходит в табор

– Илья… – прошептала Варька.

– Ступай! – Его голос потяжелел.

Варька умоляюще взглянула на него, но возразить не решилась. Взяла с припечка ненужное ей полотенце и вышла.

Данка остановившимися глазами смотрела на закрытую дверь. Свет лампы дрожал на ее осунувшемся от испуга лице. Илья стоял перед ней, смотрел поверх ее головы в темное окно. Оба молчали. За печью громко шуршали тараканы.

– Спасибо, Илья, – хрипло сказала Данка. – Не думала, что ты… Спасибо. Не забуду.

– Подавись, – грубо сказал он, отходя к стене. – Ночь переспи, ладно. А завтра чтоб духу твоего здесь не было! Вон что выдумала – вдову из себя корчить…

– Знала бы, что вы здесь, – не пришла бы.

– Знамо дело… И не меня, а Варьку благодари. Не знаю, что ей в голову взбрело. Мотька ведь и ей родня. Иди спать. А завтра вон отсюда! – Илья повернулся, взглянул в бледное лицо Данки – и не удержался: – Шалава драная! Как у тебя совести хватило…

– А ты мою совесть не трожь! – внезапно оскалилась Данка. Платок соскользнул с ее головы, волосы рассыпались по спине и плечам, упали на лицо. Данка резко отбросила их. – Совесть… Моя совесть… Да тебе ли ее трогать! Я тут клясться не собираюсь! Клялась уже! И жизнью своей клялась, и Богородицей, и отцом с матерью, и конями отцовыми! Голос сорвала, плакать не могла, как клялась! – хрипло выкрикивала она, стуча кулаком по столешнице.

Лампа замигала и погасла. Серый лунный свет упал на искаженное лицо Данки. Илья молча смотрел на нее. Только ворох густых вьющихся волос, высыпавшихся из-под платка на худую спину, напоминал ему прежнюю Данку. Откуда эти горькие морщины, затравленные глаза, которые словно и не улыбались никогда? И хриплый, срывающийся, как у древней старухи, голос? И искусанные в кровь губы?

– Я у него в ногах валялась, у него, у Мотьки… Христом-богом просила, чтобы послушал, только послушал меня! Я ведь ни с кем, никогда… Никогда! Да не знаю я, бог ты мой, не знаю, почему эта про… про… простыня… – Ее подбородок вдруг задрожал. Не договорив, Данка повалилась головой на стол. Острые плечи дрогнули раз, другой. Мелко затряслись.

Илья с минуту не двигался, дикими глазами глядя на сгорбившуюся фигурку за столом. Затем, опрокинув табуретку, бросился к Данке, схватил ее за волосы:

– Что ты сказала? Что ты сказала?!

– То и сказала! – Данка с силой отбросила его руку. – Чтоб вы попередохли все!

Илья медленно разжал руку. Потер кулаком лоб, сел на край стола.

– Врешь… Ты врешь. Такого не бывает.

– Бывает, значит, – глухо сказала Данка. Вытерла лицо рукавом, прерывисто вздохнула. – Он, Мотька, меня и слушать не стал… С кровати – на пол, кулаками, ногами… Потом – к гостям выкинул… Я же совсем ничего понять не могла! Я же этой проклятой простыни и не видела! Знала же, что честная, и в мыслях не было посмотреть самой! Это потом оказалось, что она – чистенькая. А я ничего не пойму, валяюсь на полу, реву… вокруг цыгане галдят… Потом и не помню ничего… обмерла, что ли… Нет, еще что отец бил меня, помню… Очнулась – пустая хата, темно, в углу лежу. Все болит, пол ледяной, и – нет никого. Встала кое-как, в одеяло завернулась, выхожу – гаджи, наша хозяйка, горницу метет. Увидела меня – да как завопит! Испугалась, бедная… У меня же лицо все в крови, вздулось, как подушка. Где наши, спрашиваю. Уехали, говорит. Весь табор остался дозимовывать, а семья наша съехала. Я как в угол у печи села – да так до утра и просидела.

– А потом… что? – хрипло спросил Илья.

– Потом? – эхом отозвалась Данка. – Потом ушла. Не оставаться же было. Наши никто не здоровался даже. Плевали вслед. Я даже не стала ждать, пока синяки сойдут. Ночью ушла. Мне гаджи с собой пять картошек и хлеба завернула, юбку старую, кацавейку дала… – она вымученно улыбнулась, вытерла слезы. – Илья, ты… Ты прости, что я тебе-то про это говорю. Все равно не веришь. Мне мать с отцом не поверили, а уж ты… Я и не прошу. Спасибо, что сразу не выкинул. Утром, клянусь, уйду.

– Да подожди ты! – Илья отвернулся. – Как же ты… одна?

– Да так… Зимовала в Калуге, у цыган-кофарей. Я там и придумала вдовой назваться. А что? Платком черным повязалась, и готово дело. Гадать ходила по дворам. На хлеб хватало. А потом вдруг наш табор в Калугу приехал. Я их как на базаре увидала – Корчу, Симу, Варгу, – обледенела вся! И домой не зашла – сразу прочь кинулась! Но уж весна подходила, полегче стало. Поехала в Тулу, там пожила. Потом – в Медынь, в Серпухов… Иногда у гаджэн, иногда у цыган жила. У цыган, правда, редко: страшно было. Все боялась – вдруг услышит кто про меня… Подолгу нигде не оставалась. Вот как совсем потеплело – в Москву подалась. Завтра в Ярославль поеду.