Мэри Бэлоу: Рано или поздно

Ну как можно что-то есть, если твоя жена наверху рожает, и это тянется и тянется долгие часы? И когда принесли поднос с чаем? Он не слышал.

— Мама, это нормально? — Эдвард повернулся лицом в комнату, но к чаю не подошел. — Так долго?

Столько женщин умирают во время родов!

— Не бывает ничего нормального, когда дело касается родов, Эдвард, — ответила она, вздохнув. — Два месяца назад Лоррейн родила Саймона за четыре часа. А Сьюзен, насколько я помню, потребовалось в три раза больше времени, чтобы появиться на свет. А Мартину даже и еще больше. Вот три года назад, когда она рожала Генриетту, меня с ней не было, так что я не знаю.

Все они продолжали относиться к Лоррейн, леди Феннер, как к члену своей семьи. Собственной семьи у нее не было, кроме отца-затворника. И разумеется, Сьюзен, которой исполнилось уже десять лет, действительно была их кровной родственницей.

Но в три раза дольше — это двенадцать часов. Анджелина рожает уже шестнадцать, и это считая только с того момента, когда она ему об этом сказала.

— Наверное, я поднимусь наверх, — пробормотал он.

Пару раз он все-таки поднимался, несмотря на запрет, хотя в спальню, конечно, не заходил. В последний раз это было полтора часа назад. Он выдержал два круга тяжких стонов Анджелины и позорно сбежал.

— До чего бесполезные существа мы, мужья, — посетовал Эдвард вслух.

Мать улыбнулась, встала, подошла к нему и крепко обняла.

— Вы так долго ждали этого ребенка, ты и Анджелина, — сказала она. — Подожди еще часика два. Она сильная женщина, и она так радовалась этим родам, Эдвард. Конечно, она была счастлива с самой вашей свадьбы — всегда веселая, всегда улыбалась, всегда была полна энергии. Но с годами я стала замечать в ней затаенную печаль. Она очень хотела ребенка.

— Я знаю. — Эдвард тоже обнял мать. — Она всегда говорила… мы оба говорили, что нам хватает друг друга. И мне в самом деле хватало. Мне плевать на продолжение рода — прости, мама. Но вот Анджелина для меня очень важна. Не знаю, как бы я смог жить без нее.

И все же он тоже испытывал эту затаенную печаль. Ему никогда не хотелось, чтобы их семья была бездетной.

— Будем надеяться, — сказала мать, — что тебе не придется жить без нее, по крайней мере, еще очень долго. Давай выпей свой чай, и я налью тебе еще чашку, пока ты ешь лепешки.

Но прежде чем они успели сделать шаг к камину и подносу, дверь распахнулась и в комнату влетела Альма, раскрасневшаяся, взлохмаченная и очень счастливая.

— Эдвард! — воскликнула она. — У тебя дочь! Пухлое и крохотное создание — странно, у Анджелины был такой огромный живот! — и с отличными легкими. Она возражает против своего появления на этот свет, проявляя при этом типичный для всех Дадли отвратительный характер — спешу добавить, это слова Анджелины. Мои поздравления, брат! Через десять минут можешь подняться наверх. К этому времени ее искупают, запеленают и ты сможешь ее подержать.

И она исчезла, захлопнув за собой дверь.

Слова Анджелины. Значит, она жива! Она благополучно родила и осталась жива!

И у него есть дочь.

Эдвард прижал ладонь к губам, но это не помогло. Слезы текли из глаз, а не изо рта.

У него есть дочь, и Анджелина жива.

— Мама! — Эдвард снова ее обнял. — Я стал отцом! — Как будто он был единственным мужчиной на земле, сумевшим добиться подобного поразительного результата. — И у нее характер Дадли, — добавил он. — Да поможет мне Господь, она заставит меня поплясать.

Мысль показалась ему такой тревожащей, что он захохотал.

— Ну, теперь, — отозвалась мать, — ты можешь наконец расслабиться. Выпей чаю и съешь хотя бы одну лепешку, прежде чем поднимешься наверх.

Он послушался, чтобы угодить ей, хотя меньше всего ему сейчас хотелось есть и пить, и взлетел наверх через две ступеньки задолго до того, как истекли десять минут.

Альма вынесла ему младенца. Входить пока нельзя, сказала она, потому что детское место немного задерживается, а Анджелина хочет, чтобы ее сначала привели в порядок, а уж потом увидеть мужа.

И положила ему на руки сверток, такой легкий, что вообще ничего не весил. Но он был теплым, и это, вне всякого сомнения, было самым ценным его достоянием за всю жизнь. На мгновение Эдвард даже задержал дыхание, боясь его уронить.

Его дочь была плотно завернута в белое одеяльце. Он мог видеть только ее головку, поросшую влажным темным пухом, и ее личико, красное, как будто помятое, красивое до невозможности. Она плакала, точнее, негромко сердито мяукала.