Александр Дюма: Подвенечное платье

После этих слов Цецилия несколько раз поцеловала наряд, с которым вынуждена была расстаться. Она делала это с такой грустью и любовью, что никто не смог бы остаться равнодушным. Цецилия поклонилась Фернанде и принцу и уже хотела было уйти, но тут актриса обратилась к ней:

— Еще один вопрос, милое дитя. Я спрашиваю не из любопытства, а из искреннего участия: скажи, кому предназначалось это платье?

— Мне, сударыня!

— Вам?

— Да, это было мое подвенечное платье.

Цецилия бросилась из комнаты, едва сдерживая подкатившие к горлу рыдания.

Через два часа она получила три тысячи франков.

На следующий день сам принц отправился к ней. Эта молодая девушка возбудила в нем сострадание. Он в тот же вечер рассказал всю историю императрице Жозефине, и императрица сама пожелала видеть Цецилию.

Отыскав ее квартиру, принц спросил у привратницы:

— Можно видеть Цецилию?

— Цецилию? — переспросила старуха.

— Ну да, Цецилию, молодую белокурую девушку с голубыми глазами. Это ведь улица Дюкок, дом номер пять?

— А, я знаю, кто вам нужен, но Цецилии уже здесь нет. Три дня назад умерла ее бабушка, ее похоронили. Вчера Цецилии целый день не было дома, а сегодня она уехала.

— Уехала из Парижа?

— Ну да.

— Куда же?

— Никто не знает.

— А как ее фамилия?

— Она никогда ее не называла.

Больше принц ничего не смог выведать у старухи, его поиски зашли в тупик.

Восемь дней спустя в комедии « Le Philosophe sans le savoir»[4] Пьеса французского драматурга Седена Мишель Жана «Философ, сам того не зная» (1765 г.). Фернанда предстала перед публикой в платье с такой изящной вышивкой, что пронесся слух, будто этот подарок прислал ей сам султан Селим за роль Роксоланы.

А теперь, так как нам известны все тайны, расскажем о загадочной красавице, которая явилась к принцу и Фернанде и проживала в доме номер пять по улице Дюкок под именем Цецилии.

Двадцатого сентября 1792 года, в половине седьмого утра, маленькая, набитая соломой и покрытая холстиной телега, правил которой простой крестьянин, подъехала к заставе Сен-Дени. За этой повозкой уже успела выстроиться целая вереница телег с людьми, явно намеревавшимися выбраться из столицы, но в то неспокойное время сделать это было не так-то просто.

Все повозки подвергались строгому досмотру. Кроме таможенных досмотрщиков, тут были еще четыре муниципальных офицера для проверки паспортов и национальная гвардия, готовая в случае необходимости оказать вооруженную поддержку.

Наконец телегу, стоявшую впереди, после тщательной проверки пропустили, и очередь дошла до той повозки, о которой мы упомянули в самом начале.

Крестьянин, не дожидаясь приказания, приподнял холстину и подал офицеру свой паспорт.

Документ был подписан аббевильским мэром и предписывал всем командующим на заставах беспрепятственно пропускать крестьянина Пьера Дюрана, его жену Катерину Пайо и мать Жервезу Арну, которые, побыв некоторое время в Париже, возвращались теперь, судя по документу, на родину — в деревню Нувион.

Офицер заглянул в телегу: в ней сидели две женщины: одна — лет пятидесяти, другая — не старше тридцати и маленькая девочка лет трех-четырех. Одежда женщин указывала на то, что они были нормандскими крестьянками, но вот головной убор ребенка, представлявший собой огромный чепец, являлся характерной особенностью провинции Ко.

— Кто из вас Жервеза Арну? — спросил офицер.

— Я! — ответила одна из них.

— А ты, должно быть, Катерина Пайо? — обратился офицер к женщине помоложе.

— Да, это я, — отозвалась она.

— Отчего же в паспорте не записан ребенок?

— Понимаете, гражданин офицер, тут такое дело, — вмешался крестьянин, хотя вопрос был адресован его спутницам. — Это все я виноват… Жена не раз говорила мне: «Пьер, надо бы и ребенка вписать!» Но я побоялся беспокоить мэра из-за такой крохи.

— Это твоя дочь? — спросил офицер.

Девочка хотела было что-то сказать, но мать рукой прикрыла ей рот.

— Разумеется, — ответил крестьянин, — чья же еще?

— Хорошо, — сказал офицер. — Но жена говорила тебе дело, и ребенка тоже следовало вписать в паспорт, — прибавил он. — К тому же здесь какая-то ошибка: судя по этому документу, твоей матери шестьдесят пять, а жене — тридцать пять, но они выглядят намного моложе.

— Вы очень добры, сударь, — произнесла та, что постарше. — Но мне уже и вправду за шестьдесят.

— А мне тридцать пять, — проговорила другая женщина.