Ольга Михайлова - Аристократия духа

Господи, ну что он делает?

Энселм не понимал себя. Он всегда презирал слабости — свои и чужие, но был страстен, склонен к излишествам и покорялся безумным вспышкам плотского влечения. И не только плотского. С годами он становился все менее управляем для самого себя. Всегда безжалостный ко всем, в ком видел врагов, Кейтон был склонен к цинизму, но только он знал, какую уязвимость и даже застенчивость скрывали вечная агрессия, воля и гордость. Он хотел считать себя сильным человеком, но почему самый ничтожный повод мог ему испортить настроение?… Вспыльчивость, раздражительность, переменчивость убивали его. Он поступал то нерешительно, то хладнокровно до бесчувствия.

При этом Энселм кое-чего не понимал и в дружках. Ладно, он, урод, вынужден довольствоваться дешевкой. Приличные девицы, если были достаточно хорошо воспитаны, делали вид, что не находят ничего ужасного в его безобразии, но он знал, что ни одна из этих заносчивых красавиц никогда не предпочтёт его другому, — пока есть хоть какой-то выбор. Но что заставляет вылизывать эти помойные ямы Райса и Камэрона? Они-то могут рассчитывать на внимание лучших женщин! Изумляло и бесстыдство приятелей. Кейтон был замкнут и стеснителен, и совершать то, что делали дружки на глазах у него и друг у друга — просто не мог.

В чёрном зеркале ночи отражался человек, понимающий достаточно скверные вещи. Он — урод и ничтожество, его дружки — блудливые негодяи, мир — бездонная клоака мерзости…

Он заметил взгляд, которым обменялись Клиффорд и Джастин, когда Камэрон спросил о его женитьбе, и истолковал его почти правильно. Оба они были невысокого мнения о нём, считали уродом и полагали, что не ему рассуждать о красоте светских девиц. Надо полагать, между собой они постоянно смеются над его безобразием… Кейтон почувствовал, что в глазах темнеет, и в душе закипает злость. Впрочем, чем они отличаются от остальных? Тот же Ренн так подчеркнуто вежлив и внимателен, — не потому ли, что просто свысока жалеет его? Чёрная плесень осознания собственной ущербности исказила душу Кейтона, в ней угнездились дурная подозрительность и угнетающая мнительность. Перекошенная душа коверкала и достоинства — его сильный ум служил все более проступавшей злости. Он не солгал в работе, сданной Гритему, ибо подлинно ощущал в себе поминутно сменяющие друг друга помыслы. Кейтон творил мерзости и услаждался ими, но спустя часы уже не мог понять, что заставило его пасть столь низко?

Беда его была в глубине духа — именно этим он и отличался от своих распутных дружков, едва ли, впрочем, это осознавая.

Ночь измывалась над ним до четвертого часа утра, пробуждая потаённое стремление к чему-то болезненному, тронутому порчей, потустороннему. Там, у бессонного рубежа, за угаром разврата и странного паралича духа, сумеречный ум видел симптомы болезни души, загнивание чувств, угасание душевного жара, напоминал, как живучи в памяти былые невзгоды, унижения, обиды, как губителен обман дурманящих зелий и напитков, к коим он прибегал, чтобы смягчить боль.

Неожиданно где-то на грани полусна вспомнил покойного брата. Льюис приехал в тот год на каникулы из Мертона. Ему, Энселму, было тогда десять лет. Брат был для него воплощением ума и силы, ещё не понимая собственного уродства и не умея сравнить себя с братом, он восхищался им и боготворил его. Как-то Энселм стал невольным свидетелем разговора между Льюисом и его грумом Джоном Керби. Последний восхищённо описывал какого-то предприимчивого пройдоху Чарли, который, если в навозную кучу упрятать десять фунтов, способен руками перетереть навоз — но найти купюру! Такой своего не упустит!

В ответ брат мягко улыбнулся.

— Умение в поисках десяти фунтов испачкать руки в дерьме — вовсе не свидетельство достоинства, но ничтожества души, Джон.

Керби подобострастно усмехнулся.

— Это для вас, милорд. А нашему брату аристократические замашки не по карману.

— Искать купюры в дерьме — действительно не аристократично, Керби, но и грум может быть аристократом, если не захочет стать на колени и копаться в навозе. Даже за десять фунтов. Аристократичность — это самоуважение и благородство…

Энселм намертво запомнил тогда эти слова, они впечатались в память и ум и, как кислота, вытравивили многие его мнения. С тех пор он стал странно безразличен к деньгам, никогда не клянчил их у отца и свёл свои прихоти к мизеру. Он не наклонился бы и за тысячей фунтов, лежи они просто на обочине дороги.