Джейн Фэйзер - Клевета

Голос ее был еле слышен.

Складка между бровей Гая стала еще глубже.

— Помочь? Разве Эдмунд погиб не из-за нас? Как же мы можем помочь друг другу загладить нашу вину?

Она закрыла лицо руками, словно обороняясь от его жестоких слов. Потом вновь взглянула на Гая.

— Это горе, большое неутешное горе. Но ведь не мы несем вину за его смерть?

Пустота в глазах Гая внезапно сменилась вспышкой гнева, и Магдален невольно отпрянула.

— Если бы ты не нарушила своей клятвы, Эдмунд был бы сейчас жив!

Она отчаянно запротестовала:

— Нет!.. Я не нарушала клятвы. Я ничего не говорила!..

— Но он все узнал от тебя!

— Да нет же… Это кузен… Он ему сказал, он внушил Эдмунду…

— А ты не стала этого отрицать, так? — Гай говорил уже почти грубо, сжав руки в кулаки и пронзая ее пронзительным взглядом голубых глаз, а она, потеряв дар речи, молча качала головой. — Если бы ты все отрицала, он бы поверил тебе, потому что слишком тебя любил. Он хотел, чтобы ты сказала, что все это неправда, а ты этого не сделала. Ничего бы не было, если бы ты осталась верна клятве!

— Проще говоря, ты хочешь сказать, что я виновна в смерти Эдмунда? — голос Магдален уже больше походил на шепот. При виде того отвращения, с каким Гай бросал свои обвинения, она чуть не плакала, а на виске у нее запульсировала синяя жилка.

Гай не ответил.

— А все потому, что я дочь своей матери, — продолжала она глухим, безжизненным голосом. — Эдмунд любил меня и из-за этого умер. Все эти люди, которые погибли вчера, они тоже умерли из-за того, что Эдмунд любил меня… Ты ведь это хотел сказать?

Магдален отбросила прядь волос с лица и взглянула на восходящее солнце.

— Может быть, я рождена от шлюхи, и самый час моего рождения проклят, но я сама лучше бы умерла, чем стала причиной смерти других…

И она пошла прочь, оставив Гая неподвижно сидящим за столом. Магдален шагала к реке; солнце уже пригревало, и роса на траве дымилась. В отдалении она увидела холодно зеленеющую рощицу тополей и заросли бузины, их глубокая тень манила к себе, обещая успокоение и уединение.

Гай между тем едва расслышал ее слова. Они прошелестели, как короткий грибной дождь, не дойдя до сознания, и только тишина, опустившаяся на лагерь после ее ухода, пробудила в нем легкое беспокойство. Он выплеснул на Магдален всю свою боль и гнев, которые пробудила в нем гибель Эдмунда, но ведь такие утраты — часть жизни. Гай был свидетелем многих смертей, и знал, что время стирает все, гнев и боль ослабеют, чтобы потом исчезнуть совсем. Острота этой утраты усугублялась чувством вины и ощущением причастности к гибели племянника. Да, он помирился с Эдмундом, даже был им прощен, но сейчас стыд за совершенное предательство накатил вновь. Когда Магдален стала отрицать вину за происшедшее — свою, его, их с Магдален вину — он, как ребенок, у которого отнимают игрушку, надулся: как это она может лишать его горя! Он хотел ранить ее как можно сильнее, чтобы она почувствовала, как изранена его душа; и только сейчас в памяти Гая всплыл рассказ Магдален о том, чего ей стоили несколько бесконечных дней в подземелье Каркассона, и вместо того, чтобы помочь ей, как она пыталась помочь ему, он лишь сыпал соль на раны и наносил новые.

Каким бы ни было их будущее, их любовь остается такой же живой и неистребимой, что и раньше! Гай внезапно вскочил на ноги. Как он сразу не заметил, что Магдален подавлена больше обычного? Ему стало страшно, когда он вспомнил, сколько страшных слов ей сказал. Эдмунду уже ничем нельзя было помочь, но другой, живой человек отчаянно нуждался в нем, Гае. Как и Гай нуждался в этом человеке.

След ее шагов в росистой траве был еле различим, а вскоре и вовсе мог исчезнуть под горячими лучами солнца. Гай побежал по ним в направлении рощицы. Утренний воздух был все еще свеж и прохладен; издалека доносился стук проснувшегося дятла. Впереди, в кустах ежевики, что-то зашуршало. Гай окликнул Магдален, но это был зайчишка, выскочивший на луг. Гай усмехнулся, но тут же страх сжал его сердце. Он вдруг вспомнил серые глаза Магдален, честные и прямые, полные отвращения к самой себе, отвращения, которое он даже не попытался отогнать, вспомнил ее голос, тихий, но срывающийся от боли. Она дважды назвала себя дочерью шлюхи, и он ни разу не попытался даже опровергнуть ее слова. Да, это была правда, но, говоря о своем происхождении, Магдален имела в виду нечто большее, она намекала на родство духовное, а это-то он мог и должен был опровергнуть. Поглощенный собой, он выместил на ней свое горе и чувство вины, толкнул ее в трясину самоуничтожения, произнеся слова, в которых чувствовалось его отвращение к ней.