Генрих Лаубе - Графиня Шатобриан

Оказалось, что девочка, утомленная долгим катаньем в лодке, упала в обморок; ее принесли в башню в бесчувственном состоянии. Замкнутая жизнь в старой сырой башне, где граф из предосторожности держал в последние годы свою дочь, гибельно отозвалась на ней и способствовала развитию болезни, которая проявилась теперь без всякого видимого повода.

Химена побежала за Франциской и объявила ей, что тотчас поедет в ближайший монастырь за Батистом и пошлет оттуда монаха, сведущего в медицине, с необходимыми лекарствами. В действительности это был только предлог, чтобы удалиться из замка, где она не хотела долее оставаться ни минуты после дерзкой выходки графа. Она решила искать убежища в монастыре, но считала лишним сообщать об этом Франциске, в надежде что болезнь дочери привлечет все ее внимание.

Химена не ошиблась. Франциска провела восемь суток у постели своей дочери; на девятый день Констанция умерла. Франциска, изнуренная телесно и нравственно, упала без чувств на пол у трупа своего ребенка. Когда она очнулась, то увидела себя на третьем этаже старой башни, на своей постели, которая была принесена из нового замка со всеми ее вещами. Граф объявил, что ей нет никакой необходимости переходить в новый замок. Он страшно изменился после смерти дочери; казалось, один только ребенок связывал его с жизнью и людьми. Вся злоба, которая накопилась в его сердце против жены, выразилась теперь в суровых и едких упреках. Он обвинял ее в смерти дочери.

– Посмотрим, сколько времени выдержишь ты здесь заточение! – говорил он ей. – Твой возлюбленный Валуа скоро явится сюда! Если ты пожелаешь вырваться на свободу, то встань на это окно; я помогу тебе покончить счеты с жизнью!..

Молча выслушивала его Франциска, не делая никакого возражения. Это было своего рода мученичество, которое почти нравилось ей при ее настоящем настроении.

После некоторого времени гнев графа, по-видимому, ослабел, благодаря отсутствию сопротивления с ее стороны. Он оставил ее в покое, только велел перенести свою постель в ее комнату. Хотя постель была поставлена в самом отдаленном углу за перегородкой, но эта близость была для Франциски самым тяжелым из всех испытанных ею мучений. В первое время граф не обращал на нее никакого внимания и даже не говорил с ней; только ночью она слышала иногда его подавленные рыдания. «Он оплакивает своего ребенка, и ты не можешь утешить его! – думала она с отчаянием. – Ты навлекла на него все несчастья и не в состоянии ничего дать ему взамен этого!..»

Она глубоко сознавала свою вину перед мужем, который в былое время по-своему любил ее.

Наконец однажды ночью, после долгого колебания, она встала с постели и, набросив на себя платье, подошла к нему и на коленях, с искренним раскаянием, попросила у него прощения. «Быть может, – сказала она, – ты успокоишься, если пересилишь свой гнев и великодушно простишь меня! Поверь, что я всем сердцем сочувствую твоему горю и желала бы утешить тебя».

Над головой графа светился ночник. Он приподнялся с подушек и с удивлением смотрел на Франциску; на лице его отразилась борьба самых противоречивых чувств. Оправившись от первого смущения, он опять почувствовал нежность к своей жене. Слезы подступили к его глазам; он положил правую руку на распустившиеся волосы Франциски, а левой коснулся ее плеча, с которого соскользнуло платье; затем он приподнял ее и усадил к себе на постель. В эту минуту он готов был простить ее и выказать свое великодушие; но чувственность, сдерживаемая годами, настолько овладела им, что ему казалось, что он следует нравственному побуждению, приблизив ее к себе.

У Франциски была иная натура. Она ясно сознавала, что ничто не может заполнить пропасть между ею и мужем. Супружеская связь была порвана навеки по ее вине; она не раз думала об этом с глубоким раскаянием, но не могла допустить, чтобы от нее потребовали такого искупления.

С криком ужаса вырвалась она из объятий своего мужа и бросилась от него к дверям.

Эта сцена должна была решить дальнейшую участь Франциски. Самолюбие графа было уязвлено; он не мог простить своей жене выказанного ею сопротивления этот момент, когда он надеялся осчастливить ее полным забвением прошлого. Ее черная неблагодарность настолько возмутила его, что он поклялся отомстить ей и только затруднялся относительно выбора наказания, так как ни один из известных ему способов мести не казался ему достаточным. В этом настроении встал ом на следующее утро и нашел на своем столе письмо Флорентина, которое привело его в еще большую ярость, так как было переполнено насмешками и упреками. «Как это могло случиться, – писал прелат, – что после того, как вы подняли чуть ли не весь свет на ноги, чтобы захватить в свои руки преступницу, нарушившую супружескую верность, вы тотчас же сложили оружие, как только это удалось вам. Вы как будто не подозреваете тех невероятных усилий, которые мы должны были употребить, чтобы нам выдали ее. Я даже навлек на себя из-за этого гнев короля и должен был отправиться в изгнание… Мы проводили ее почти до порога вашего дома, не требуя от вас никаких жертв, так что вам оставалось только насладиться триумфом мужа, к которому возвращается кающаяся жена, и подвергнуть ее достойному наказанию. Но вы, в благодарность за наши хлопоты о вас, разыграли мягкосердечного рогоносца, который с радостью принял захваченную у него собственность, не обращая внимания на то, что она покрыта грязью и изношена другими. Не в этом ли высказывается ваша гордость, сеньор, относительно деспотического короля? Не этим ли способом вы думаете проучить его? Разве он не будет иметь основания насмехаться над простодушными бретонцами, когда ему скажут, по приезде в Ренн, что в замке Шатобриан все обстоит благополучно…»