Лианна Гейл: Восемнадцать Безбожных лет

Кто-то к нему подошёл, но Кай оттолкнул тянущиеся к нему руки, и, шатаясь, двинулся прочь. Он с трудом добрался до лестницы и почти кубарём по ней спустился, держась за стену, падая на перила. Как пьяный, он прошёл по высоким, пустым коридорам собора, которые провожали его бесчувственным глазницами высоких окон. Ему иногда встречались монахи, он всех отталкивал, не понимая, чему они радуются? Из-за чего ликуют? Он был, словно лунатик. Так он, пошатываясь, вдруг оказался у выхода в сад. Там было так светло, так сияло солнце, так счастливо, беззаботно пели птицы, что Кай почувствовал отвращение. В тени арки, он прислонился к стене и вдруг тяжело по ней сполз, опустившись на холодный камень. У него не было больше сил ни идти, ни думать, ни терпеть это больше. Прислонив к стене горящую голову, он потерял сознание.

Проснувшись, Кай подумал, что лучше бы он умер во сне. Кто-то бережно перенёс его в комнату, уложил на постель, раздел и закутал в одеяло. За окном был беспощадно красивый закат, но Каю не хотелось даже шевелиться. Он много часов пролежал совсем без движения, даже моргать ему было тяжело. Но сон не возвращался. Возможно, он проспал и так слишком много. В голове было так пусто, что почти смешно, ни единой мысли, вообще ни одной! Очень гуманно. Спустя долгое время, всё, что он заставил себя сделать – это сесть. Словно больной, почти не шевелясь, он сидел и глядел, как за окном опускается занавес ночи, как в небе зажигаются звёзды, просыпается луна. Да, лучше бы он умер. Теперь время тянулось безжалостно медленно, будто уснув. Минуты замирали в своей бесконечности.

Произошедшее осталось в памяти, словно болезненная вспышка. Вначале Она была, а потом её не стало. Время разделилось, на «тогда, когда она была с ним» и «сейчас». Самым страшным было то, что это «сейчас» никогда больше не изменится. Это навечно.

Сидя без движения, не моргая, Кай против своей воли начинал медленно приходить в себя. Его разум словно чувствовал, что нельзя возвращаться так сразу. Слишком жестоко, слишком страшно. Поэтому мысли текли так тяжело, так вязко, Каю приходилось двигаться в них, словно человеку, увязшему в болоте. Он окинул взглядом комнату. Кто-то оставил ему еду и воду, но юноша с удивлением взглянул на неё, почти не помня, что надо есть. Когда-нибудь придётся, ведь он обещал, но сейчас он чувствовал, что не сможет проглотить ни кусочка. Он бы даже не дышал, если бы не приходилось. На самом деле, Кай в тайне мечтал, что действительно умрёт. Что, не нарушая обещания, просто не сумеет проснуться, задохнётся во сне, или с ним ещё что случится. Но, час за часом приходя в себя, он понимал, что так просто это не кончится. И в груди наливался свинцовый комок.

Время тянулось так лениво, что когда кончилась ночь, Каю казалось, что прошло уже несколько дней. Утром, так и не сумев уснуть, он заставил себя всё же подняться на ноги. Они были ватными, не слушались, но Кай, посидев немножко, всё же встал. Всё тело ныло, как во время болезни, да юноша и не знал, зачем бы ему подниматься? Но он доплёлся до балкончика, сел там, и там остался на весь следующий день. Кто-то к нему приходил, ему что-то говорили, спрашивали, но он мало это запомнил. Приходил Ирилит, говорил он очень тихо, осторожно, посидел рядом с Каем, а потом ушёл, не произнеся больше ни слова, когда юноша спросил его: «Где Горвей?». Это было больше похоже на бред, но Кай ждал барона. Он всем сердцем желал видеть его, хотел чтобы тот пришёл, но Горвей не приходил. Ни монахи, ни добрый Ирилит ему не были нужны. Кай хотел видеть только одного жестокого барона, который всю жизнь называл его пажом. Юноша сам не знал откуда это странное, навязчивое желание. Возможно, оно возникло потому, что только один Горвей мог понять разрывающую его боль.

Юноша не хотел выходить. Вообще больше никогда. Он долгие дни продолжал сидеть в комнате, только иногда подходя к окну, редко ел, ещё реже спал, а если сон и подкашивал его – часто просыпался в холодном поту и с криком ужаса. Он был не в силах справиться с этими своими кошмарами. Хотя кошмарами это другие не смогли бы назвать. Просто ему снилась Лианна. Во сне он видел её так отчётливо, так близко, он снова сжимал её в своих руках, она улыбалась, целовала его лицо, глаза, волосы, что-то говорила, Кай не мог разобрать. Но, просыпаясь, и не чувствуя её рядом, не найдя её руки, которая могла бы отогнать его кошмары, вновь и вновь вспоминая, что её нет, Кай и начинал кричать, не в силах совладать с собой. Он разгромил всё в своей комнате, разбил зеркала и окна, перебил мебель, разорвал все подушки и простыни, разбил посуду и лампады! К нему не решались зайти, монахи толпились у двери, робея перед необузданным гневом и страшной болью, которая уничтожала всё, к чему прикасалась. И только один Горвей решился зайти к нему. Он захлопнул за собой дверь, не говоря ни слова, быстрым шагом подошёл к тяжело дышащему Каю и с силой прижал его голову к своему плечу, обняв рукой. Юноша стал вырываться, кричать что-то, биться, словно схваченный зверь, но барон не отпускал его, пока крик Кая не сменился тяжёлым рыданием, и юноша не застыл. Горвей гладил его по голове, успокаивая, словно маленького ребёнка.