Елена Машенцева - Песнь о птице Алконост

–Утром Лилит выехала в Мокрые Прилуки. Я дал ей самых опытных магов с сопровождение.

–Где был ты?!– словно раненный медведь заревел Князь.– Как ты мог отпустить её одну?

–Я виновен, Повелитель,– Владимир поспешно склонил голову. В груди гулко колотилось испуганное сердце. – Лилит велела мне остаться в Оркресте и закончить обряд… В том, что случилось с ними виноват только я. Не удержал. Должен был. Но она не хотела никого слушать…

–Что с ней?!

Всадники, казалось, хотели ногами врасти в мерзлую землю, даже не шелохнулись. Крик заглушил рев ветра и вой волков, он казался невероятным в изможденном теле Князя.

– Гарпии. Они напали на западном склоне, ближе к тролльей границе…

Повелитель ждал, стиснув зубы.

–…никто не уцелел.

И только после этих слов ноги отказали, словно порвалась последняя из размохрившихся веревок, сдерживающих тело в седле, и Тимир стал медленно соскальзывать в сугроб. Руки брата поддержали его у самой земли, не дали упасть, согрели теплом безграничного сочувствия.

–Гарпии скрываются в западных землях, брат. Наворопники бают: видали их на склонах Темных гор, близ Священной Ложбины.

Князь медленно стянул меховую шапку, скрывая от всадников лицо, незаметно смахнул мокрой веретенкой одинокую слезу. На плечи ему упали длинные волосы, мерцавшие в свете луны холодным серебром. Всадники невольно покосились на совершенно седые пряди, но опасливо промолчали. Они не увидели в глазах Повелителя ни страха, ни боли утраты, в который раз уверившись в том, что у Тимира «каменное сердце».

– Уничтожить всех, – коротко приказал он сквозь сжатые зубы.

– Каддар, Енк! Сдается мне, что эта уродиха все-таки издохла, – обрюзгший тролль просунул через прутья решетки щетинистую морду, громоподобно сморкнулся раскатистым эхом и опасливо принюхался. Не знаю, как бдительный тюремщик пытался утвердиться в своем предположении, тем более мое безвременно почившее бренное тело врятли успело бы стухнуть в такой холодине. Лежать следовало без движения, пусть тролли и отличаются глупостью, но не наивностью же. И лежала, да так, чтобы никто не заметил коротких неровных вдохов. На счет Енка не волновалась, за месяц, проведенный в темнице, успела понять: кто есть кто в моем стремительно сузившемся мирке. Безобидный увалень Енк был слишком молодым и не совсем благонадежным, потому как тайно потворствовал пленнице, подкармливая костлявые телеса плохо пропеченным хлебом из неизвестных горьковатых злаков. Иногда, косясь в сторону гулкого коридора, подсовывал под прутья решетки темное мясо, смахивающее, однако, на позапрошлогоднюю, успевшую истончиться до абсолютного обезвоживания крысятину. Но в моем положении особенно выбирать не приходилось. Официальная кормежка случалась ещё реже: раз в два-три дня. Всего двенадцать раз. Только чтобы не сдохла от истощения. Сырые гранитные стены промерзали насквозь, даром что шириной в три локтя. В крохотной (не дай боги, ещё плечи расправит) клетке – одинокая постель, точнее, каменная седалище с подобием одеяла. В него и приходилось кутаться, чтобы хоть как-то согреться. Получалось плохо: сырая мешковина нацелилась извести пленницу единственным имеющимся у неё в арсенале способом, брезгливо отказывая мне в сохранении тепла. Она досталась мне по наследству от четвертованного на днях военного предателя, и всем своим видом выражала безразличие к местным узникам и скорбела по поводу доставшейся на её долю презренной участи. По всему видать, в этой камере годные к перевоспитанию не засиживались. Казалось, заключенных здесь медленной мукой превращают в камень. Я уже не чувствовала редких трепыханий сердца. Менять ипостась не давали, прямо на глазах у пленницы подмешивая в воду отвар из икол-травы, били плетками до багряных, опухающих рубцов на прозрачно – бледной коже. Часто, подолгу. Пока я не теряла сознание. Но кровь не шла, а только вяло мазалась по саднящим язвам. Я пыталась вымолить правду у своих мучителей, мыча пересохшими губами про ошибку, но тролли молчали, тупо выполняя приказы неведомого душегуба. Сестер я не видела. Вслушивалась в пронзительную тишину и соображая: где они. Но не уловила ни одного крика или стона, чтож, это хорошо. Или не хорошо. О втором старалась не думать. А в какой-то момент поняла: если не сегодня, то никогда. Слабость накатывалась, как снежный ком, ещё немного, и не смогу связно соображать. Почему меня мучили в абсолютном молчании, не допрашивали, не говорили о вине?