Татьяна Стекольникова - Наваждение

– Гриша, это потрясающе! Такая красивая!

– Ты о чем?

– Как о чем? Об орхидее!

– Стангопея тигровая… Ты понюхай – ванилью пахнет.

Я положила ладони на вазу и наклонилась к стеблю с тремя огромными светло-желтыми и в фиолетовых пятнах цветами. Тут до меня дошло, какую вазу я держу в руках – настоящий Лалик, его знаменитые вакханки, будто светящиеся изнутри фигурки танцовщиц, янтарный хрусталь… Ни в каких, даже самых смелых, мечтах я не видела себя в обнимку с такой вазой.

– Гринь… У меня нет слов. Ты где ее взял?

– А то ты не знаешь – вырастил на своем подоконнике…

– Громов, я же о вазе… Где ты взял вакханок?

– Где-где… Ты лучше скажи, они тебе понравились? А то ты не сразу заметила… – ухмыляется Гр-р.

Вместо ответа я залезла к Громову на колени и принялась самозабвенно с ним целоваться.

– Но это еще не все… – Гр-р с явным сожалением ссадил меня с колен. – Ребята сейчас приедут поздравить, а то вечером, они сказали, не до того будет… Ты же не хочешь публичных подношений даров? Или хочешь?

Не успел он договорить, как раздался звонок в дверь.

– Ну вот, что я говорил? – и Громов пошел открывать.

Все явились сразу – под предводительством, конечно, Шпинделя. Кто бы сомневался, что Вовка будет изображать главного!

– Нина, мы все тебя поздравляем! Не будем уточнять, сколько тебе стукнуло!

Тут мне захотелось стукнуть самого Шпинделя, но я сдержалась.

– Короче, – тарахтел Вовка, – желаем тебе много-много счастья со всеми нами! Надо признать, жизнь в нашей провинции изменилась с твоим появлением. Но, Гришка, я тебе не завидую: рядом с Нинкой возможно все! Кроме скуки, конечно! Она из тех баб, которых проще задушить, чем бросить…

– Вова, – вмешалась Жанна, подруга ресторатора, – угомонись и вручай наш подарок!

Видимо, я ошибалась, посчитав, что Жанна – а от созерцания именно ее розовых щечек Шпиндель все в том же июне потерял голову – полностью растворилась в Вовке. Похоже, ресторатор попал в железные руки, несмотря на нежный голосок их обладательницы и ее сходство с моей старинной фарфоровой куклой Перепетуей. Кстати, встреча Вовки с Жанной – моих рук дело!

Ресторатор послушно передал мне огромный, роскошно переплетенный альбом – виды дореволюционного Энска.

– Это единственный экземпляр… – гордо сказал Шпиндель. – Фотографии, гравюры и картины Жайка сама подбирала, сама репродукции делала, комментарии составляла…

Жайка от удовольствия зарделась. Жайка – это Жанна плюс зайка, так называет свою подругу Шпиндель, и так стали звать ее мы все, несмотря на то, что она уважаемый музейный работник.

Я обняла Жайку:

– Жанна, это колоссально! Это… Вниз отнесу, на выставку…

– Да ты посмотри сначала…

– Конечно, и не один раз… Это же листать и листать, сидя у камина, – удовольствие какое! Но надо, чтобы и люди видели…

– А теперь наша очередь! – кричит Ольга, бросаясь мне на шею. – Нинусик! Мы с Серым тебя любим, ты классная! Ты уникальная! Громов, не дай бог тебе Нинку обидеть – убью… Серега, где ты там? Заноси!

И Сергей, улыбаясь, как юный Ален Делон – совершенно потрясающе, не зря моя Ольга сразу в него влюбилась, – втащил картину. Картина уже была в раме – широкой, багетной, искусственно состаренной. Лелька – не только исполнительный директор моего арт-салона «Модерн» и мой учитель рисования, но прежде всего художник. Подаренная мне картина, полутораметровое овальное полотно, написана собственноручно Ольгой, но в нехарактерной для нее манере – в гиперреалистическом стиле, точь-в-точь фотография. Двойной портрет – мы с Громовым: я смотрю вперед, на зрителей, стоя в кольце его рук, а он сзади обнимает меня, и в его взгляде бездна любви. Жанна ахает:

– Боже мой, Оля, как здорово! Как похоже! Я столько раз видела эту сцену… Гриша смотрит на Нину именно так, тебе удалось передать чувство. А с костюмами – совершенно гениально!

Ольга изобразила меня в том самом муаровом платье, в котором я разгуливала в 1909 году. И платье, и бирюзовый шарф мы нашли потом в шкафу-чемодане моей прабабушки, правда, натянуть наряд на себя никто из нас не смог – габариты не те. Но Оле удалось передать и переливчатость муара, и прозрачность шифона – как если бы она видела платье на мне. Громова Леля одела в зеленый китель, форму офицера Сибирской армии времен 1918 года, и Гр-р на портрете больше похож на своего прадеда Сурмина, чем на самого себя. И чем дольше я смотрела на портрет, тем меньше была уверена, что на картине изображен Громов. Меня, нарисованную, обнимал Арсений Венедиктович Сурмин. Немедленно возник привкус окислившейся меди, будто я держу во рту медную монету – таким способом меня предупреждает моя интуиция. Можно было, наверное, прошептать на ухо, типа готовься, Нина, что-то будет, это тебе твое предчувствие говорит! Так нет! Обнаруживается вдруг за щекой виртуальный медяк, тошнит просто безобразно, я зеленею, как молодой салат, и вынуждена постоять на ветерке. И хорошо еще, если всего лишь монета появляется, бывает и целая медная дверная ручка… В голову тут же полезли истории об оживших портретах – популярный в классической литературе сюжетный ход. Мне только вышедшего из портрета Сурмина не хватало! А судя по интенсивности тошноты, недолго Гришкин прадедушка нарисованным останется, это я как маг вам говорю. Что я тогда делать буду – с ним и с Гр-р под одной крышей? От тревожных мыслей отвлек Шпиндель.