Маргарита Минина - Марго и демиург. Роман

Но ведь то, что произошло за день до этого на квартире у АМ, было стократ хуже. И все это свалилось на меня одну. Бессчетное число раз я прокручивала в голове все грязные подробности того вечера и буквально корчилась от невыносимого стыда за него, но и за себя, за то, что допустила такое. «А чего ты ждала, дура?! Праздника ждала? Что он – такой весь из себя безукоризненный возлюбленный – окружит тебя тройной заботой и вниманием в преддверии этой „процедуры“? Ты думала, что заслуживаешь большего? Так получи то, что имеешь – запах перегара, скользкий презерватив в руках, такую же скользкую пленку, подсунутую тебе под зад, чтобы, не дай бог, не запачкать диван, а потом торопливое и грубое соитие, больше похожее на барахтанье свиней в грязной луже!»

***

Но чаще всего в памяти всплывало даже не это, а почему-то щербатая ложка, которую он силой запихивал мне в рот, заставляя проглотить остывшее мерзкое варево – «супчик». А когда после всего я пошла «подмываться» (ну и словцо!), то увидела, что губы мои еще лоснятся от жира, и пришлось соскребать ошметок капустного листа, прилипшего к подбородку. Когда я вспоминала об этой щербатой ложке, то ощущение стыда и несмываемого позора охватывало меня с особой силой. И я снова, уткнувшись в подушку, начинала рыдать.

«Зачем? Зачем он так?.. Ведь я же была готова безропотно и даже радостно отдаться ему. Я бы и сама „дала“?» – спрашивала я себя, намеренно употребив это гадкое слово. И не находила ответа. Ну, хорошо, пусть запой (я уже готова была принять и эту версию). Но ведь запой никак не может служить оправданием, а, скорее, отягчающим обстоятельством. Ведь так?

В такие мгновения я понимала, что ни за что и никогда не смогу забыть выпавших на мою долю унижений, ни, тем более, простить. Значит, все?! Разрыв?! Конечно, ни о каком продолжении… отношений и речи быть не может. Я понимала, что иных вариантов просто нет. Но тут же меня пронзала мысль: «А вдруг АМ больше уже никогда не вернется в школу? Ведь он же гордый, и он просто не сможет каждый день встречать своих учеников, которые стали свидетелями его позорного поведения. И уж тем более меня. Уволится, и все. А, может, уже и уволился. И я больше никогда, никогда его не увижу!..». Но тогда ведь… просто невозможно жить дальше? И, вообще, стоит ли дальше жить? И тут меня охватывал такой ужас, такая тоска, по сравнению с которой даже пережитые за последние дни потрясения и унижения начинали казаться мелочью. Вот и пойми после этого женщин, даже донельзя униженных и оскорбленных!

Словом, я пребывала в полном смятении. А, главное, что своими терзаниями мне было не с кем поделиться. Даже с Элькой, не говоря уже о родителях. «То ли дело в детстве…» думала я, хотя уже понимала, что детство только кажется с высоты отделяющих меня от него лет периодом полного блаженства, лишь прикидывается таковым. А на самом деле, когда я проживала его день за днем, оно состояло из почти сплошной череды несчастий – то любимая кукла сломалась («оторвали мишке лапу»), то с подружкой навеки поссоришься. Но зато тогда было можно забраться к маме, а чаще – к папе, на колени, уткнуться лицом в плечо и, дрожа всем тельцем и захлебываясь безудержным ревом и соплями, поведать о случившемся и непоправимом горе. А мама или папа начинали тебя утешать. И вдруг оказывалось, что горе-то, в общем, поправимо. И можно постепенно успокоиться, и прильнуть к мокрой от твоих слез папиной рубашке, лишь изредка, и то больше – по инерции, всхлипывая. А там, глядишь, и мишке лапу пришьют, и с подружкой наутро помиришься, и все снова хорошо – до следующего горя.

Но стоило мне отвлечься или на минуту забыться, как опять перед моими глазами вдруг всплывала все та же щербатая ложка, и опять все шло по кругу. И так продолжалось в течение всего уик-энда.

***

А в понедельник, спустя неделю после своего бегства с генеральной репетиции, АМ впервые вновь появился в школе. И выглядел он почти совсем, как прежде – никаких мешков под глазами, все та же летящая походка, все та же широкая улыбка, когда он сталкивался с брошенными им в самый трудный момент «актерами». Хотя некоторые из них предпочитали отвернуться, а другие на его приветствие отвечали лишь холодным и формальным кивком, он как будто этого не замечал. И продолжал улыбаться. Только вот глаза у него все время оставались грустными. Я издали наблюдала за ним, и при виде этих глаз мое сердце невольно сжалось. «Что-то все-таки случилось. Что-то нехорошее, – подумала я. – И дело не в запое. Или не только в нем». А на первой же перемене мы увидели на доске с расписанием объявление, в котором все участники труппы, включая гримеров, декораторов и «рабочих сцены» приглашались в актовый зал сразу же по окончании последнего урока для встречи с ним, с АМ.