Лидия Чарская - Вакханка

Но даже такая грубость ей прощалась.

— Хамка, мужичка, — процедит только сквозь зубы обиженный ею юнец и все же не находит в себе достаточно силы уйти из дома Кронниковой, таящего в себе какую-то притягательную грешную силу, не будучи в состоянии расстаться с ее утонченно задуманными экзотическими вечеринками.

К Клео Орловой Фани Кронникова питала какую-то исключительную нежность, выражаемую, впрочем, довольно своеобразно. Клео у нее из дур не выходила, и Фани ругала девушку, по ее собственному выражению, как «Сидорову козу». Но дружба ее с юной Орловой не прерывалась.

— Мы прекрасно дополняем одна другую, ты не находишь! — часто говорила она подруге, дымя неизменной пахитоской, — ты белая, рыжая, маленькая красавица; я — негритянка, черная горилловидная уродка. Но на фоне твоей красоты мое уродство кажется острее и заманчивее, а твоя красота от него только выигрывает. И поверь мне, нам положительно глупо расставаться.

И девушки не расставались, несмотря на то, что Анна Игнатьевна Орлова строго-настрого запретила своей Клео входить в сношения с «гориллой» Кронниковой.

Сейчас, в этот майский вечер, когда в открытые окна дома врывались вместе с ароматом весеннего воздуха и зацветающей черемухи гудки автомобилей и гул трамваев с Каменноостровского, в конце которого находился особняк молодой миллионерши, Клео рассказала подруге подробно всю происшедшую между нею и Арнольдом размолвку.

— О дура! Трижды дура! — взвизгнула Фани. — Ведь создает же таких Господь!.. Ну что ты выиграла тем, что прогнала его?

— Да ведь он же подло поступил со мною, Фанечка!

— Подло? Ничуть… Каждый мужчина сделал бы не лучше. Конечно, ты была ребенком и попалась, как кур во щи, на эту удочку. Но все еще можно поправить, уверяю тебя.

— Я люблю его, Фани!

— Qu’ est ce que ca «люблю»? Объясни, я что-то не понимаю. Ты его хочешь, моя милая. Хочешь? Желаешь и только… Ибо любви на свете нет, есть одно желанье. У умных людей оно развивается в меньшей степени, у таких, как ты, в большей, потому что ты совсем не умеешь обуздывать себя!

— Я его люблю…

— Люблю… — передразнила ее Фани, — люблю. Заладила, как хороший попугай, одно и то же, а что толку? Послушай, Клео, взгляни на меня: ведь я такой мордоворот, что небу жарко, а смотри, сколько мужчин сохнет по мне. А ты — красавица! Ну да, красавица сущая. Не отнекивайся, не терплю ломанья: ведь сама знаешь, что хороша. А только что пользы от твоей красоты-то, глупенькая? Когда в гимназии была, лучших поклонников у нас отбивала, письма какие тебе «стоящие» кавалеры писали, на уголках тебя поджидали… Млели и таяли, а ты что? Ты прилипла к своему Максиньке, а он, как видишь, плевать на тебя захотел.

— Мне… мне казалось, что он… он любит меня немного.

— Лю-би-ит… Как бы не так! Осталось у них место для любви в сердце-то… Небось, все излюбил, гаденько, мелко, пошло, ничтожно! Слушай, Клеушка, ты не реви. Ей-богу, не стоит… Хулиганы они все, выражаясь литературно-художественным слогом. Но если уж ты так его любишь, так можно и ему хвост прихлопнуть, небось из такого же теста замешан, как и все.

— Фани, что ты говоришь, милая! — так вся и оживилась Орлова.

— То-то милая. Была милая, да вся вышла. Вот что, Клеопатра. Фу, черт, и имя у тебя физиономии под стать. Ведь создает же природа таких кралей… Кабы ума тебе при этом — умирать не надо, ей-богу.

— Фани! Ты хотела помочь мне, кажется, — снова взмолилась Клео.

— И помогу. С радостью помогу. Из одного антагонизма ко всей их подлой братии помогу. Ты только скажи, любишь ты его вправду, или упрямство это у тебя больше?

— Какое уж тут упрямство! Ты же сама видишь: никто и ничто меня не интересует, только он.

— И на все пойдешь ради этой твоей страсти? Не побоишься?

— На все. Собакой его буду.

— А мать?

— Что мать?

— Да ведь шуры-муры у него с нею, сама знаешь.

— А мне что за дело! — Глаза Клео загорелись внезапным злым огоньком. — Что мать? Она свое взяла от жизни. Достаточно попользовалась всеми ее благами, ее песенка спета. Дорогу нам, молодости! За нами права и сила. Право свежести, юности и красоты.

— Верно. Молодец. Давно бы так! А то вздумала рюмить. Заруби ты на своем хорошеньком носу раз и на всю жизнь, душечка: ревущая баба для мужчины полбабы… Умирай, давись, задыхайся, но при них ни единой слезы. Помни твой девиз, наш девиз, вечно женский: обаяние и сила в жестокости; излишняя сердечность — гибель. Между нами и ними вечный поединок, и храни нас Господи уступить. Поняла? А теперь бери бумагу и пиши сначала Арнольду. Взяла? Так! Теперь слушай, я диктую: