Шахразада - Красавец горбун

Гнев давно оставил джиннию. Она более не злилась на Бедр-ад-Дина, как было в первые дни пленения. Теперь она, погрузившись в скуку и тишину, размышляла, вспоминая свою бесконечно долгую жизнь. О да, мастер Дайярам создал ловушку на совесть – ибо сколько ни пробовала превращаться Зинат, но выскользнуть ей не удавалось. Ни дым, ни пелена, ни даже облачко не могли покинуть пределы, ограниченные путанкой из конского волоса.

Увы, размышления джиннии лишь погружали ее в черную бездну отчаяния. Она понимала, что здесь, в дальнем портовом складе, может она провести неизвестно сколько дней, или месяцев, или лет, до тех пор пока Бедр-ад-Дин не вспомнит о ней. И потом, даже если вспомнит, не решится же он, в самом деле, снять запрет и выпустить джиннию на свободу… И печаль, столь же бесконечная, как бесконечна и жизнь бессмертной дочери магического народа, затопила ее душу.

Наступил рассвет. Вновь наверху завозились птички. Но сегодня их пение было лишено вчерашней беззаботности. Они пытались друг друга о чем-то предупредить. И вот длинная черная тень мелькнула в проломе крыши. И на пол пустующего склада опустилась грациозная черная кошка, держа в зубах маленькую крылатую певунью.

Ничего этого не видела джинния. Вернее, ничего этого она не замечала, бесконечно страдая так, как дано лишь бессмертным.

Меж тем кошка насладилась своей добычей и стала осматриваться, где бы ей вздремнуть ненадолго. Единственным предметом, возле которого можно было прикорнуть, оказалась странная высокая клетка, опутанная белыми нитями. Но от клетки шло такое уютное тепло, что кошка решила, что для нескольких часов сладкого сна это странное сооружение ей подойдет. Поэтому она подошла поближе, несколько раз потянула носом, прислушиваясь к незнакомым запахам, а потом прислонилась спиной к прутьям и сладко уснула.

Когда же голод вновь разбудил мурлыку, был уже поздний вечер. Она потянулась так, что от напряжения задрожал даже кончик хвоста, и, подпрыгнув, скрылась в дыре под потолком…

– Ну вот, и эта хвостатая покинула меня.

Вновь и вновь джинния вспоминала заклятие, которое в незапамятные времена наложил на нее сам Сулейман ибн Дауд, мир с ними обоими! Страшные слова до сих пор были слышны в неподвижном воздухе.

– …И помни, несчастнейшая, – грохотал бесконечно живой голос покровителя всех джиннов, – что с этого мига ни один земной и смертный не сможет быть твоим спутником более чем один раз. Даже если тебе удастся его привлечь сладостью речей, или сладостью ласк, или красотой любви, второй раз он к тебе не вернется. И так будет всегда, во веки веков, ибо бессмертны джинны, духи огня, и, значит, бессмертно и мое заклятие….

– И эта хвостатая охотница сюда не вернется более, пусть ее привлекла не моя красота или сладость речей, а лишь тепло, которое всегда сопутствует духам огня…

И снова черная бездна печальных мыслей поглотила джиннию. И потому прекрасная дочь магического народа не увидела, как вновь мелькнула в дыре черная тень, и кошка с новой добычей опустилась на пол склада. Когда птичка была съедена, кошка вновь уютно устроилась у самой клетки, наслаждаясь теплом, какое всегда дарует дух огня. Но сейчас хвостатая охотница не спешила уснуть. Наоборот, она окинула взглядом огромных зеленых глаз пленницу и спросила:

– Ты кто, узница?

– Я Зинат, дочь магического народа, дух огня. А ты кто?

– Я всего лишь кошка, дочь древней богини Бастет… Но что ты делаешь в этой клетке, Зинат?

И джинния, заливаясь слезами, начала рассказывать всю свою долгую историю. От того мига, когда зазвучал над ней громовой голос Сулеймана ибн Дауда, мир с ними обоими, и до того мига, пока не закрылась снаружи дверь хранилища, единственным предметом в котором оказалась высокая ловушка, оплетенная конским волосом.

– Бедняга, – пробормотала кошка, – значит, ты тут сидишь и печалишься… Забытая всеми. И магами и людьми, и друзьями и недругами, забытая даже своим пленителем.

– Увы, прекрасная дочь богини Бастет, это так…

– Но, быть может, ты голодна, Зинат? Я бы могла принести тебе поесть…

– Благодарю тебя, добрая кошка! Увы, джиннии не нуждаются в еде так, как люди, ибо они сыты и светом, и воздухом, и даже эфиром… Но вот твое сочувствие согревает мне душу. И жалею я лишь о том, что ты не придешь во второй раз.