Мэри Уэсли - Разумная жизнь

— Я не боюсь. — Его руки на шее показались ей огромными. Потом Хьюберт сделал такое, чего она никогда не ожидала: задрал платье и положил руки на ягодицы, а средним пальцем провел между половинками.

— Когда я увидел тебя у реки, мне очень хотелось и вот этого, — прошептал он, — ужасно хотелось.

Флора вырывалась.

— Нет, нет, нет, не надо, пожалуйста, не надо, моя мама, мама… — задыхаясь, в слезах, она вспомнила, как смотрела вниз со скалы тогда, в Бретани, и видела, как ее отец вот так же задрал платье матери, та натянула его на голову, легла на песок и раздвинула ноги…

— Эх, бедняжка-малышка. Давай я тебе вытру слезы, — Хьюберт нашарил в кармане носовой платок. — Меньше всего я хочу заставить тебя плакать. Я всегда считал, что твоя мать — это самое большое несчастье. Мэбс и Таши никак не называли ее, кроме как норова, потому что она не покупала тебе даже платьев.

— Да, — проговорила Флора. — Она и есть корова. Я ее ненавижу. Бланко, я не могу тебе это объяснить.

— Тогда не пытайся. — Хьюберт вспомнил Дениса и Виту, поглощенных друг другом, отгородившихся от всех, они совсем не походили на обычных родителей. Он нежно обнимал Флору одной руной, а другой прижимал носовой платок к ее щекам.

Флора прислонилась к нему и прошептала:

— Положи обратно.

— Что?

Она нащупала его руку и вернула ее на свою талию.

— Это потому, что я вспомнила свою мать, — сказала она.

— И?

— И моего отца. Они были… такие… тогда, на пикнике, ну когда вы плавали, и все это…

— Да?

Флора шепотом рассказала ему, что видела с вершины скалы, как ее родители…

— Я думала, они сошли с ума, — сказала Флора, — они делали что-то смешное. Я подумала, что если бы другие их увидели, то они бы тоже хохотали. А как ты думаешь, что они делали?

Не убирая руку с ее талии, Хьюберт трясся от смеха.

— Ох, Флора! О-хо-хо-хо! Ха-ха-ха! — в смехе он зарылся в ее волосы. — Ох, Флора, ох!

— Я так и думала, что ты будешь смеяться. И это я и вспомнила, когда ты… — Она разозлилась.

— Я смеялся не над твоими родителями, правда нет.

— Смеялся.

— Ну, чуть-чуть. Я думал, что они малость сексуально озабоченные. Я смеялся над тем, где они устроились, там же холодно. „И смеялся потому, что немножко ошарашен, — подумал он. — Ну, больше, чем немножко, просто ошарашен“.

— Устроились для чего? А что значит — сексуально озабоченные?

— Ну, этих слов тебе не следует употреблять. А что касается устроились… ну, этот шкаф — мы в нем тоже устроились. — Хьюберт уткнулся Флоре в шею, — ты так вкусно пахнешь, как несоленое масло. Ну что ты делаешь? Чего ерзаешь?

— Я поправляю свои панталоны. Ты их снял. И мне неудобно. — Хьюберт снова захохотал. — А в этом шкафу воняет, — обиженно сказала Флора, когда поправила платье.

— Ты права. Действительно воняет. Может, лучше вернуться к игре и пойти к остальным?

— Хорошо. — Флора почувствовала, что сделала что-то не так. — А как твоя мама? — спросила она, переходя на тон светской беседы.

— Моя мать снова вышла замуж.

— О Боже! За кого-то хорошего?

— Он в порядке. При деньгах, может позаботиться о ней, она — о нем. У нас с ним ничего общего.

— Я думала, твоя мама беспокоится о том, чтобы тебе достался Пенгапах.

— Хорошо, что ты помнишь. Но я до сих пор его не получил. Когда получу, я тебе сообщу. У тебя хорошая память.

„Конечно, помню. Я помню все, — подумала она, — и буду всегда помнить“.

— А тебя кто-нибудь когда-нибудь целовал? — спросил Хьюберт.

— Да, — разве Космо не целовал ее тогда, на реке?

— Как следует?

— Как это — как следует?

— Да вот так. — Хьюберт взял ее лицо в ладони, наклонился и поцеловал в рот. И как Флора потом вспоминала, уже в возрасте, это был ее первый настоящий поцелуй, он ассоциировался с запахом шкафа, и от этого запаха она яростно чихнула, смыв поцелуй Хьюберта.

И тогда Хьюберт назвал ее глупой сукой.

Флоре пришлось научиться играть в сардины, в этой игре не было ничего хитрого, кроме как тискаться в темноте, это было приятнее с одними, чем с другими. Нигел и Генри делали вид, что обескуражены, притворяясь, что спутали ее с Мэбс или Таши. Нерасположенная исполнять в другой игре роль убийцы, роль, которой так жаждала Таши (которая каждый раз завершала игру воплем, отличавшим ее от остальных жертв), Флора схитрила, спрятавшись в стенном шкафу, и сидела там, пока не услышала неистовый крик после стычки Таши с Хьюбертом.

Она была самой счастливой в те вечера, когда они, свернув в зале ковер, танцевали фокстроты, которые играли по радио. Ей нравились как партнеры Генри и Нигел, они не вызывали у нее никаких чувств, а любовь к Космо или Хьюберту заставляла ее каменеть и смущаться после стольких лет воображаемых объятий.