Ги Кар - Жрицы любви. СПИД

В семь часов утра она вышла из квартиры, куда месье Боб так и не возвратился. А четверть часа спустя такси подвезло ее к дому престарелых на авеню-дю-Мэн.

Так она и сидела в церкви, обдумывая признания Сюзанны. Та открыла перед ней изнанку событий, но и лицевая сторона стала для Агнессы не менее отвратительна. Боб, Сюзанна, Агнесса — все они казались сторонами сатанинского треугольника, рожденного ее воображением. Где бы найти четвертую сторону, пусть даже символическую, которая несла бы в себе какую-то надежду, уравновесила силы зла добром? И эта четвертая сторона реально существует, это Элизабет!

Куда ж она ушла? Неужели каждое утро надо так долго возиться со стариками? Разве Элизабет не понимает, что только ее присутствие успокоит сестру?

И вдруг молодая женщина, чей взгляд тоскливо блуждал по стенам часовни, почувствовала озарение. Как она раньше не поняла? Ведь Элизабет все время находилась рядом, не оставляя ее ни на минуту. Образ Сестры-Покровительницы заполнял всю церковь, он сиял на каждом витраже. И дело тут вовсе не в лице, оно могло быть чьим угодно, могло принадлежать и Элизабет, и любой из ее сестер по вере.

На красочных виражах, наивностью своею напоминавших статую святого Иосифа, было изображено житие Сестры-Покровительницы. На одном послушницы в своей последней мирской одежде, в которой они поступили в главный монастырь святого Иосифа, сидели в шарабане, который, миновав городок Сен-Пери, вез их прямо к порталу. На другом они входили в гигантский центральный двор монастыря. Главный монастырь — Материнская Обитель — так и казался воплощением идеи «спасительной обители» и «материнства». Его серые гранитные стены, простые и торжественные, но не мрачные, выглядели гостеприимно, а два широко раскинувшихся крыла походили на руки, готовые заключить новоприбывших в свои объятия. Не она ли, великая Мать, блюла неприкосновенность устава и очага, вокруг которого, начиная с 1 апреля 1856 года, одно поколение монашек сменяло другое, в то время как обитель по-прежнему оставалась достойной окружающего ее мира. Материнская Обитель не замкнулась в себе, она осталась открытой для мира, и нити, исходящие от нее, тянулись в бесконечную даль, уходили за горизонт, а там появлялись бесчисленные «дочерние» обители, не терявшие с нею связей ради служения вселенской любви и милосердию.

На следующем витраже была представлена процессия послушниц, идущих парами, взявшись за руки, по длинному монастырскому коридору, единственным украшением которого служила выведенная черными буквами надпись: «Блаженны живущие в твоей обители, Господь! Они прославят тебя в веках…»

Далее следовал ряд изображений со сценками из жизни сестер, где неизменно чередовались молитвы, ученичество и ручной труд — занятия, сопутствующие приобщению послушниц к распорядку Материнской Обители. Вот они учатся переплетать книги, работать на вязальной машине, ремонтировать электроутюг, выполнять секретарские обязанности. Ведь все общины нуждаются в четко организованной системе учета и секретаршах, способных вести дело каждого старика или старухи!

На этих ярко раскрашенных стеклах, освещенных дневным светом, представали все повседневные заботы, из которых складывается день послушницы, начиная с пробуждения и кончая вечерней молитвой.

Дальше был изображен канун пострижения, когда сестры-покровительницы разных национальностей готовятся к встрече с Господом. Четыре последних витража иллюстрировали четыре этапа из жизни сестер: пострижение, после которого надевают ослепительно белое облачение; отъезд в дома престарелых, разбросанные по всему свету; исполнение сестрой-покровительницей своего предназначения в окружении стариков, из которых отныне состоит вся ее семья; и, наконец, кладбище для бедных с одинаковыми могилами, где покоятся и сестры, и старики. В глубине кладбища возвышается массивная статуя Христа, оберегающего вечный сон монахинь, чьи жизни были отданы Господу и ближним.

Для Элизабет этот цикл самопожертвования и самоотречения уже частично остался позади. Она пройдет его до конца, до последнего успокоения. Ее-то Агнесса и видела сейчас на каждом витраже, освещенном солнечными лучами. Поэтому она не удивилась, услышав голос сестры, освободившейся, наконец, от работы:

— Пойдем.

Когда они вышли из часовни, Элизабет спросила:

— Ну, а теперь ты сможешь рассказать мне все?

— Прости, не смогу.

Светлые глаза монахини не выразили упрека. Да и что они могли выразить, кроме всепрощения?