Майкл Корда - Роковая женщина

Невозможно было поверить, что в гробу, который несли братья, лежит ее отец — и не раньше, чем они на лямках опустили гроб в яму, она смирилась с его смертью. Мысль о том, что Артур Баннермэн лежит в этом гробу, обитом атласом, без сомнения, одетый в какой-то из своих темно-синих костюмов, но, конечно, не в одной из тех рубашек или галстуков, что она дарила ему — было столь же невозможно принять. Как бы ни был велик этот гроб, он казался слишком малым, чтоб вместить его.

Она знала , что он мертв, видела, в конце концов, как он умер, но сознание, что он здесь, не более, чем в нескольких шагах от нее, но недостижим для нее навсегда, приносило даже больше страха и одиночества, чем смерть отца. Ей не нужно было фрейдистских объяснений Саймона, чтобы понять — она искала в Артуре Баннермэне второго отца, и, как ни странно, нашла любовь.

Она смахнула слезы носовым платком и последовала по ступеням за гробом на виду у всей семьи. В глубине души она еще отчасти надеялась, что они ее примут, но в то же время понимала, что надежда эта напрасна. Они ничего не знали о ней — а известно им было из газет и от де Витта только лживое и дурное, хотя она знала о них гораздо больше, чем они могли себе даже представить. Артур дал ей истинный ключ к пониманию истории его семьи, и тогда до нее не дошло, что он, должно быть, имел причину так поступить, так как уже поставил перед ней определенную цель. Предчувствовал ли он свою смерть? Он никогда не говорил о здоровье и для своего возраста был исключительно крепок — но теперь ей казалось, что он решился рассказать ей так много, сколь возможно, потому что чувствовал гнет какой-то неопределенной опасности. Она обещала исполнить его замысел. Теперь, когда она была здесь, ей хотелось, чтобы она не давала этого обещания.

Баннермэны, похоже, оказались не лучше подготовлены, чем она. Они зашли в тень церковной двери, под украшенный затейливой резьбой навес крыльца, словно решили защищать гроб от нападения. Позади нее на лестнице теперь сгрудились родственники Баннермэнов. Отступление было невозможно. Она не могла бы повернуть назад, не натолкнувшись на них — это было все равно что, пробиваясь по эскалатору метро против движения, устраивать непристойную давку.

Она увидела, что рядом возник Кортланд де Витт, его желтоватое обычно лицо побагровело от ярости. Его сопровождал молодой человек, обретавшийся возле Сесилии Баннермэн.

— Я думая, что мы договорились, — заявил де Витт. — Вам лучше немедленно уйти.

Наконец перед ней был явный враг, к которому она не испытывала двойственных чувств.

— Я никогда не обещала не приходить. Вы услышали то, что хотели. Я сказала, что подумаю, и я подумала.

— Вы не добьетесь этим ничего хорошего, молодая леди. Миссис Баннермэн в ярости. Вы не можете войти, и это все.

— Я войду . Артур хотел бы, чтобы я была здесь, и вам это известно.

— Ничего такого мне не известно! Вольф, я ожидал от вас больше здравого смысла. Поговорите с ней, убедите ее!

Алекса слепо двинулась вперед, не обращая внимания на Саймона. Она знала — кто-нибудь из Баннермэнов, конечно, старая леди, имели бы право запретить ей входить в церковь, но не де Витт, обращавшийся с ней как со шлюхой в ее собственной квартире. Кроме того, теперь, когда она была совсем рядом, в его глазах она различила тень страха. Это была его забота — заставить ее сидеть тихо и не высовываться, и он потерпел крах. Без сомнения, в значительной мере гнев старой миссис Баннермэн будет направлен на него.

— Прочь с дороги, — сказала она, — пока я не устроила сцену перед всеми этими людьми. Уж это должно попасть в газеты, как вы думаете?

Де Витт, несомненно, знал, что лучше не спорить с разъяренной женщиной. Он взглянул на нее, понял, что деваться ему некуда, и бросил умоляющий взгляд на Саймона, который пожал плечами, показывая, что он бессилен, а может, просто не виноват.

Она прошла через крыльцо, в то время как де Витт пятился перед ней. Заиграл орган — она узнала гимн «Твердыня наша — наш Господь», гимн, исполнявшийся на похоронах отца, хотя она сомневалась, что для последователей епископальной церкви он имеет столь же большое значение, как для лютеран. Здесь это был музыкальный фон, избранный, без сомнения, из-за тяжеловесного, мрачного мотива, в церкви ее родных это всегда была кульминация службы. Дед всегда пел гимн по-немецки, точнее, на его швейцарском диалекте, ибо давным-давно Уолдены бежали в Швейцарию, чтобы избежать религиозных преследований во Франции, и дом, где она жила, был все еще полон ностальгических воспоминаний о второй родине: часы с кукушкой, потемневшие картины маслом, изображавшие альпийские стада, пивные кружки, на которых был нарисован Вильгельм Телль, стреляющий в яблоко на голове своего сына, и другие патриотические сцены из швейцарской истории, фамильная Библия, отпечатанная готическим немецким шрифтом, открывавшаяся только по особым случаям.