Наталья Калинина - Театр любви

Апухтин помолчал, задумавшись. Потом взглянул на меня:

— Признаться, мне непонятно одно: где в это время был Рыцарь? Почему не защитил хозяйку?

— Рыцарь побежал наверх, когда Кириллина разговаривала внизу с… сыном.

— Вот оно что… Ну, а Наталья Филипповна услыхала, как он царапается в дверь, и впустила его. Хотя утверждает, что просидела не вставая у окна в столовой. В кухне он очутился сам — там миска с его едой. А вот кто его в ней закрыл, для меня загадка.

— Сквозняк, — догадалась я. — В их квартире гуляют сквозняки. Я помню с детства.

— Думаю, Демидов сгустил краски. Вряд ли бы Кириллина стала грозить ему тюрьмой.

«Она наверняка ничего не заметила, — думала я. — Убитая известием о том, что Наталья Филипповна выдала Саше тайну его рождения, она спешила домой, чтобы обрушить на сестру громы и молнии. Таким место в тюрьме», — твердила она. Конечно же, она имела в виду Наталью Филипповну. Я слишком хорошо знала сосредоточенную исключительно на своих мыслях и переживаниях Варвару Аркадьевну, чтобы приписывать ей такие добродетели, как забота об общественности.

— Перед отправлением поезда я задал Наталье Филипповне вопрос: почему она стояла у входной двери? И она ответила, что…

— …ждала — вдруг вернется Кириллин, — сказала я.

— Вас, я вижу, ничем не удивишь. Собственно говоря, я и не собирался вас удивлять… Да, Наталье Филипповне я тоже сказал, что Кириллин исключен из круга лиц, подозреваемых в убийстве. Знаете, что она сделала? Она перекрестилась несколько раз и хотела встать передо мной на колени.

Мы с отцом ехали раскисшей апрельской степью. Старый Орлик смачно чавкал копытами. Под нами, качаясь, плыла земля, в лужах отражалась небесная синева.

— Не бойся — я с тобой, — сказал мне в самое ухо отец, когда Орлик наклонился на правый бок, обходя глубокую канаву. — Держись за его гриву.

Я крепко вцепилась в теплые, пахнущие терпким конским потом лохмы. Мы с отцом ехали на хутор Керчинский проведать моего сводного брата Алешу, которого я никогда в жизни не видела.

Орлик захромал, и отец слез, повел его под уздцы, левой рукой придерживая меня. Когда я осталась в седле одна, земля внизу вздыбилась всеми своими кочками, каждая лужа стала казаться глубоким колодцем.

— Да ты не бойся — я с тобой. — Отец похлопал меня по согнутой от напряжения спине. — Орлика подкуем у Михаила. Там и заночуем. На зорьке встанем и отправимся к твоему брату.

Я дремала на низкой койке под стареньким лоскутным одеялом. По стенам полутемной комнатушки блуждали причудливые тени от керосиновой лампы на столе, за которым сидели отец и какой-то бородач. Потом тени превращались в Алешу. Он наклонялся надо мной и больно дергал за волосы.

— Папа! Мне больно! — вскрикивала я.

Отец вскакивал из-за стола, гладил меня по голове.

— Спи, спи. Завтра с Алешкой играть будете. Он тебе скворечник смастерит. Или домик для куклы.

— Зачем он меня за волосы дергает? — спросила я.

Отец, улыбнувшись, поправил набитую соломой подушку в цветастой наволочке.

— Это она тебя дергала. — Отец снял свой старенький свитер, положил его мне под голову. — Ну вот, так она не достанет. Ишь ты! — Он погрозил подушке кулаком.

— Папа, Алеша будет меня любить? — спросила я, отчаянно сражаясь со сном.

— Алешка-то? Он крепко тебя полюбит. Как только увидит свою младшую сестренку с глазами, как степные перелески, — сразу полюбит. А на обратном пути мы с тобой маме перелесков наберем. Уже время для них, хотя и весна нынче припозднилась…

Отец забыл про перелески. На обратном пути он пускал Орлика галопом, и тогда в нас летели холодные лепешки грязи. Он прижимал меня к себе, целовал в макушку, на которой вздулась огромная шишка от большого куска твердой, как камень, смолы, которую Алеша «уронил» на меня с полатей.

— Мы маме про это дело ничего не скажем. Зачем нам маму расстраивать? А Алешка вырастет и сам поймет, что сестренку младшую любить нужно. То ж его глупые люди подучили. Эх, пустые головы…

Мать обо всем догадалась. Она подхватила меня на руки, отнесла в комнату, стала разматывать платок. Увидев шишку, заплакала. Отец хмуро молчал.

Как-то ночью я проснулась в своем закутке за печкой, свесила с кровати ноги, раздумывая, идти или нет в холодные сени, где стояло помойное ведро. Услышав приглушенный, с хрипотцой, голос отца, притаилась.

— Ты, Зоя, понимать должна: мое сердце за ним, как и за Танькой, болит. Я же его на произвол судьбы бросил. Еще грудным малявкой. Вот он и вырос таким ненавистником.