Уильям Локк - Счастливец

— Он знает все.

— Да, да, — сказал Поль. — Что с моим отцом?

Джен сделала неопределенный жест.

— Он без сознания уже несколько часов, наверху с ним сиделка, каждую минуту может наступить конец. Я скрывала это от тебя, пока могла, ради тебя самого. Хочешь подняться наверх?

Она двинулась к двери. Поль снял шубу и вместе с Барнеем Билем последовал за ней. Наверху лестницы их встретила сиделка.

— Все кончено, — сказала она.

— Я войду к нему на минутку, — сказал Поль. — Я хотел бы остаться один.

В комнате, увешанной, как и весь дом, яркими картинами, он остановился на минуту, глядя на мраморное лицо этого странного, обуреваемого страстями человека, бывшего его отцом. Навсегда сомкнулись веки над пламенными, печальными глазами; подвижные уста смолкли. И в своей близости к этому человеку Поль понял, что сразило его. Это был не удар безымянного врага, но ошеломляющее сознание, что он вовсе не непобедимый избранник Божий. Его высокая вера не пострадала, застывшее лицо было ясно, как: будто он радостно принял свое последнее испытание и искупление перед тем, как войти в царство небесное; но высокая гордость, главный рычаг его фанатической жизни, сломилась и остановила жизненную работу организма.

В эти немногие мгновения острых переживаний, перед лицом смерти, Полю дано было проникнуть в тайну своего рождения. Здесь, холодный и неподвижный, лежал не тот низменный прах, из какого сотворена была Полли Кегуорти. Это был сосуд прекрасного и высокого духа. Независимо от того, для чего был рожден Поль, — эти глупости он уже оставил — его мечта частью оправдывалась теперь. Отец его был один из великих, один из завоевателей, высоких князей человечества. У многих королей не было такого высокого родства. Внешне — удачливый коммерсант и фанатичный диссидент, каких можно найти тысячи. Но Поль понял его внутреннее величие, трагическую борьбу его души, борьбу горячей крови и железной воли, пламенную веру, высокие стремления и непреклонный путь его жизни, путь милосердия и скорби. Он протянул руку и кончиками пальцев осторожно прикоснулся к его лбу.

— Я горжусь тем, что я твой сын! — прошептал он.

Потом вошла сиделка, и Поль спустился вниз. Барней Биль прошел с ним через вестибюль в столовую.

— Подкрепись маленько, сынок. Тебе это необходимо, особенно выпить чего-нибудь. — При этом он взял графин с виски (после первого посещения Поля Сайлес стал для него держать напитки) и наполнил бы весь стакан, если бы Поль не удержал его. Он развел виски содовой водой. — Выпей-ка, и тебе станет легче.

Поль сделал большой глоток.

— Да, — согласился он. — Бывают времена, когда это помогает.

— Водка все равно, что собака, — сказал Биль. — Приручи ее, так сказать, и она станет твоим верным другом.

— Где Джен? — спросил Поль.

— Она занята. Кажется, полпредместья звонит по телефону и заходят справляться, — как раз было слышно, как горничная прошла через вестибюль и отперла дверь. — Я рассказал ей все происшествия. Она еле жива. Ужасный был для нее день, бедняжки.

Поль опустился в кресло совершенно убитый, и, продолжая беседовать со стариком, почти не сознавал, о чем идет разговор. Но он чувствовал, что Джен и старик связаны с ним неразрывными цепями, и он не мог оставить их одних в доме смерти. Барней Биль уставился в огонь, который вспыхивал, отбрасывая фантастические тени от фигурок животных на каминной доске.

— Удивительно, как он любил этих маленьких зверушек. Я помню, он говорил мне, что они переносят его в магический средне… как это словечко-то?

— Средневековый?

— Оно самое, сынок! В средневековый лес. Ведь это обозначает очень старые времена, не так ли? Король Артур и его круглый стол, я ведь тоже кое-что почитывал, как ты знаешь. — Старик достал трубку и кисет. — Вот что свело нас, сынок! Наша любовь к литературе, ты помнишь?

— Разве я могу забыть? — сказал Поль.

— Да, и он был таков. В нем было много поэзии. Не той, что с рифмами, но настоящей поэзии. Я хотел бы объяснить тебе, что я под этим понимаю… — Его лицо сморщилось от умственного напряжения, и маленькие глазки горели. — Он мог вот из такого самого заурядного, вислоухого зайца сделать этот самый средне… ну, словом, лес. Я сказал ему однажды: — Поедем со мной в старом фургоне, если ты хочешь зелени, одиночества и природы. А он ответил: — Я люблю слушать флейту… — да вот чью? Стар я становлюсь, сынок…

— Флейту Пана? — подсказал Поль.

— Вот это самое! Черт подери! И как ты только угадываешь? — Он сделал паузу, держа в руках зажженную спичку, которая догорела раньше, чем он поднес ее к табаку. — Да, флейту Пана. Не знаю, что это значит, но он сказал, что любит слушать ее в настоящем лесу, только дело держит его среди кирпичей и известки, и потому приходится слушать ее в воображении. Он говорил, что все эти глупые зверушки тоже прислушиваются к ней и рассказывают ему о том, что слышат. Помнится, он говорил мне о лесах больше, чем я сам о них знаю, а я, пожалуй, могу в этом деле быть учителем любого охотника или браконьера Англии. Я не стану уверять, что он знал разницу между хорьком и горностаем, нет. Фазан и куропатка были для него одно и то же. Но дух этого, смысл этого он понимал дьявольски лучше, чем я. Вот что я хотел сказать, сынок. В нем была поэзия.