Тони Парсонс - One for My Baby, или За мою любимую

Как-то раз, когда мы все сидели на крыше «Чайна клаба», Джош после дюжины кружек «Цинтао» сказал одну интересную вещь (это, пожалуй, первая и последняя умная мысль старины Джоша):

— Если бы ей явился Бог, Роуз бы его спросила: «Господи, отчего ты так несправедлив к Элфи? За что ты его так обижаешь?»

Сказано это было таким тоненьким, девчачьим голоском, что все расхохотались. Я лишь вежливо улыбнулся этому болвану. Но сердце мое забилось быстрее. Ибо я знал, что так бы и произошло.

Роуз стояла за меня стеной так, как никто и никогда в жизни. Кроме разве что отца с матерью. И бабушки с дедушкой. Но их обязывали родственные узы. Роуз же делала это по собственной воле. Она по-настоящему любила меня. Те ребята в парке — «прикольные челы» — со смеху бы умерли, узнав, что такая женщина любила такого недотепу, как я. Но так было. И я ничего не выдумываю.

Своей любовью она даровала мне свободу. Свободу быть самим собой. Серьезно.

Когда-то давно у меня была мечта попытаться что-то написать или даже стать литератором, но мне не хватило пороху заняться этим всерьез. Роуз заставила меня поверить в себя, в то, что если я возьмусь за это основательно и выкрою время, то у меня все получится, я смогу стать писателем. Она видела во мне не только того, кто я есть, но и того, кем мог бы стать. Своей любовью она вселила в меня веру, что все задуманное обязательно осуществится.

Вот почему теперь мне невыносимо тяжело и я держусь из последних сил.

Потому что тогда, пусть совсем недолго, я был по-настоящему счастлив.

Старик-китаец заканчивает свой плавный, парящий танец.

Когда я во второй раз пробегаю, точнее, медленно шаркаю мимо него, он смотрит на меня так, словно видит уже в сотый раз. Как будто тоже узнает меня.

Он снова обращается ко мне, и на сей раз я прекрасно понимаю, что он говорит. Это вовсе не «дыхни» и не «отдохни».

— Дыхание, — произносит он.

— Что-что? — спрашиваю я, с трудом переводя дух.

— У тебя неправильное дыхание.

— У кого?

— У кого? — хмыкает он. — У тебя, у кого же еще? Неправильное дыхание. Очень часто ты дышишь. Не верно. Нет дыхания — нет жизни.

Я изумленно таращусь на него.

«Нет дыхания — нет жизни». Кем он себя мнит? Очередным гуру, несущим просветление всему человечеству?

— Это что? — наконец раздраженно спрашиваю я. — Какая-то древнекитайская мудрость?

— Нет, — отвечает он, — не мудрость. Просто здравый смысл.

И он отворачивается, как бы отпуская меня. Урок окончен.

На обратном пути я стараюсь дышать правильно. Глубокий вдох полной грудью, дыхание задержать, медленный выдох. Снова и снова. Вдох-выдох. Ритмично, не спеша. Расшвыривая прошлогодние листья, я буквально заставляю себя сделать очередной вдох.

Это безумно тяжело.

Она была для меня смыслом жизни. И вот ее не стало.

Где и когда рождаются мечты? Я думаю, в детстве. Именно тогда я захотел стать писателем. Совсем неплохо для детской фантазии, тем более что у каждого человека их великое множество. Со временем фантазии забываются, а вот мечта остается.

Мой отец работал спортивным обозревателем в одной крупной газете. Обычно он освещал скачки, футбол и бокс, то есть то, что знал и любил с детства, проведенного в Ист-Энде. Во время олимпиад он писал о легкой атлетике, когда проходили Уимблдонские турниры — о теннисе и обо всем понемногу, если в том возникала необходимость. В конце своей журналистской карьеры он даже написал серию очерков о современных борцах, этаких гигантах со злыми глазами и насупленными лицами, облаченных в сверкающий латекс и смотревшихся так, будто им нужны отнюдь не стероиды, а преподаватели по этикету и актерскому мастерству.

Мой отец не принадлежал к когорте маститых журналистов. В большинстве случаев его колонки и репортажи печатались даже без фото автора. Но для меня он всегда был фигурой романтической, окутанной каким-то загадочным ореолом. Отцы моих друзей трубили на одном и том же месте каждый день от звонка до звонка. Мой же разъезжал по всей стране, брал интервью у кумиров миллионов болельщиков, и, хотя мы с мамой порой неделями не видели его, меня всегда восхищало то, что он гордился своим «ненормированным» рабочим днем.

Еще ребенком я твердо усвоил, что журналистика — это не только слава, почет и известность, но и каторжный труд, скандалы, а порой и унижения. Я уяснил, что каждый раз над журналистом дамокловым мечом нависает срок сдачи номера, что замредактора может в любой момент выбросить из твоего материала последние строки и что сегодняшняя сенсация назавтра становится либо макулатурой, либо — как это ни печально — подстилкой для кошачьего туалета.