Джон Пэрис - Кимоно

Удары прекратились. Только лампа еще медленно раскачивалась, доказывая, что землетрясение не было просто кошмаром.

— Есть здесь кто-нибудь? — спросила Асако.

Джеффри вышел на веранду. Отель, переживший много сотен подземных ударов, казалось, не заботился о том, что произошло. Далеко на море показывались вспышки пламени, как огни боевых снарядов военного корабля; это вулканический остров Ошима посылал яростные клубы к небесам.

Были в этой странной земле чуждые и скрытые силы, о которых Джеффри и Асако еще не имели понятия.

Под высоким фонарным столбом на лужайке, посреди привлеченных его светом стай ночных бабочек стояла короткая, коренастая фигура японца, глядевшего на отель.

«Это похоже на Танаку, — подумал Джеффри, — клянусь Юпитером, это и есть Танака!»

Они решительно приказали гиду оставаться в Токио. Или Асако позвала его в последний момент, не будучи в состоянии расстаться со своим верным оруженосцем? Или он приехал на собственный страх, но тогда зачем? Эти японцы такой непонятный и назойливый народ.

Как бы то ни было, утром подал им чай Танака.

— О, — сказал Джеффри, — я полагал, что вы в Токио.

— Право, — бормотал гид, — я очень извиняюсь. Может быть, я сделал большой проступок, приехав. Но я думал все время и чувствовал, что леди нездорова. Сердце очень беспокоилось. Пошел в театр, хотел развеселиться, но все время сердце очень печальное. Я подумал, надо сесть в последний поезд. Может быть, лорд сердится?

— Нет, не сержусь, Танака; ничего не поделаешь. Что, было землетрясение этой ночью?

— Не очень опасное «джишин» [32] Землетрясение (яп.). . Каждые двадцать, тридцать лет бывает очень большое джишин. Последнее большое джишин, Джифу, двадцать лет тому назад. Много тысяч народа убито. Японский народ говорит, что под землей громадная рыба. Когда рыба двигается, земля дрожит. Глупая басня, миф! Танака говорит: это воля Божья!

Несколько минут спустя раздался громкий стук в дверь и голос Реджи, кричащий:

— Пойдете купаться в море? Землетрясения — страшная вещь, — говорил Реджи по дороге к заливу. — Иностранцы обычно умудряются проспать первый случай. Второй они находят очень интересным опытом; но третий, четвертый и так далее — это ряд нервных потрясений в возрастающей прогрессии. Как будто чувствуешь проявление божества, но бога грозного, жестокого. Нет ничего удивительного в том, что японцы так склонны к фатализму и отчаянию. Это как раз случай для применения: «Ешьте и пейте, ибо завтра умрете».

Море утром было холодное и неласковое. Два друга недолго оставались в воде. Когда они высохли и оделись снова, Джеффри хотел возвратиться завтракать, но Реджи удержал его.

— Пойдемте пройдемся по берегу, — сказал он, — мне надо что-то рассказать вам.

Они пошли по направлению к рыбачьей деревне, где Джеффри и Яэ гуляли всего несколько часов тому назад. Но огни уже потухли. Оставались только черные круги золы от костров; и волшебная страна лунного света превратилась в груду мрачных хижин, где грязные женщины мели засоренные полы и золотушные дети играли на жестких постелях.

— Заметили вы что-нибудь необыкновенное в моих манерах вчера вечером? — начал Реджи очень серьезно.

— Нет, — засмеялся Джеффри, — вы просто казались возбужденным. Но почему вы ушли так рано?

— По разным причинам, — сказал его друг. — Во-первых, я ненавижу танцы; во-вторых, я чувствую зависть к людям, которые любят их. Затем мне надо было побыть одному с моими чувствами. Кроме того, мне надо было, чтобы вы, мой друг, имели удобный случай наблюдать Яэ и составить о ней определенное мнение.

— Но почему? — начал Джеффри.

— Потому что… но, пожалуй, уже слишком поздно для меня спрашивать у вас совета, — сказал Реджи таинственно.

— Что это значит? — спросил Баррингтон.

— Вчера вечером я предложил Яэ выйти за меня замуж; и я считаю, что предложение принято.

Джеффри опустился на край рыбачьей лодки на самом солнцепеке.

— Это невозможно, — сказал он.

— О, Джеффри, я боялся, что вы скажете это, и вы говорите, — сказал его друг, полусмеясь. — Почему нет?

— Но ваша карьера, старина?

— Моя карьера, — заворчал Реджи, — протокол, протокол и протокол. Я сыт этим по горло, во всяком случае. Можете ли вы вообразить меня его превосходительством, украшенным орденской лентой, которого дергают за проволочки из Лондона, болтающим всякие пошлости за вечерней чашкой чая другим старым превосходительствам, а утром посылающим в министерство иностранных дел целую кучу всякой чепухи. Нет, в старые времена были там очарование, и мощь, и блеск, когда посол был действительно полномочным, а мир и война зависели от придворной интриги. Но все это умерло вместе с Людовиком Четырнадцатым. Личность теперь не играет роли в политике. Все теперь — коммерческие дела, концессии, гарантированные проценты, дивиденды и держатели ценных бумаг. Дипломаты теперь совсем не живые люди. Они только тени, пережитки старых времен, привидения Талейрана или, еще вернее, коммивояжеры без отдыха. Я не называю это карьерой.