Мегги Леффлер - Диагноз - Любовь

— Да ну? — воскликнула я, изучая его прекрасный профиль, который не достанется моим потомкам. Но это ерунда.

— Конечно, — с готовностью кивнул он. — Хочешь — верь, хочешь — нет, но ты мне нравишься.

— Ты мне тоже нравишься, — озадаченно ответила я.

— Кроме тех случаев, когда ты игнорируешь мои указания, — с напускной строгостью произнес Эд и рассмеялся. — Черт, да не будь ты такой серьезной! Улыбаться — не преступление. Смеяться — тоже. И дышать.

Я кивнула.

— Вот сейчас и начни.

Я вдохнула и замерла. Эд ждал.

— Ну же.

Я выдохнула и снова остановилась. Он ждал.

— Дыши, черт тебя возьми!

Мы оба рассмеялись.

— Воздух, — сказал Эд, — тебе нужно много воздуха.

В последнюю неделю февраля я появилась на Лоррейн-авеню после смены, надеясь пообедать. Алисия, открывшая мне дверь, держала в руках газету, а Ди возилась в кухне, чистила фасоль. Внутри пахло итальянским рестораном.

Дом ощутимо изменился всего за несколько недель, прошедших с Нового года. Емкости, в которых пекся хлеб, соседствовали в раковине с контейнерами для рвоты. Целлофановые пакеты с памперсами для Макса соседствовали с памперсами для Роксаны. В холодильнике рядом с капельницами с соляным раствором лежали кульки с красными, зелеными и желтыми перцами. Но не эти признаки болезни сделали дом совсем другим. Дело было в ощущениях.

— С кем он говорит? — спросила я, показывая на Бена, разгуливающего в гостиной с беспроводным телефоном. То, как он мерил шагами комнату, заставило меня вспомнить о разговорах с бабушкой. Она, должно быть, просто вне себя, оттого что Бен не только спит со своей девушкой с самого Рождества, но и бросил семинарию, чтобы пойти работать в «Старбакс».

— Это твой отец, — сказала Алисия, не объяснив, однако, почему мой брат такой взволнованный.

— Как Роксана? — спросила я.

— Все по-старому, — ответила Ди, что означало «плохо». — С прошлой недели она почти перестала есть. Теперь она либо спит, либо ее тошнит.

Бен передал мне телефон, и я услышала, как папа поздравляет меня с днем рождения — на день раньше. Внезапно звук его голоса заставил меня со страшной силой заскучать по дому. Я почти увидела, как папа сидит в маленькой каморке с мягким кожаным диваном под маминым портретом. На портрете она изображена совсем девочкой, с красными лентами в косичках. На ее лице застыло выражение, какое обычно бывает у человека, от которого слишком многого хотят.

— Чувствуешь себя старше? — спросил папа.

— Вообще-то да, — ответила я. — А как насчет тебя? Чувствуешь себя старше, зная, что твоим детям завтра исполнится тридцать?

— Какой же я дряхлый, прямо жуть, — усмехнулся папа.

— Я скучаю по тебе, — я сказала это прежде, чем осознала, что мои губы шевелятся. — Мне бы очень хотелось, чтобы мы с Беном оказались дома.

— Я бы тоже хотел увидеть вас здесь. Вы бы помогли мне паковать вещи. Бен сказал, что я переезжаю?

— Ты переезжаешь? — повторила я, заставив брата вынырнуть из комикса, в который он ушел с головой, и посмотреть на меня. Бен кивнул и пожал плечами, словно тут не о чем было беспокоиться.

— Я не могу жить в одном городе с такими сутягами, которые не позволяют никому иметь собственную яхту, — пожаловался папа. — Я ищу дом у воды, поближе к Аннаполису.

— И когда ты переезжаешь?

— Как только я приведу в порядок кухню и продам этот дом. Я двадцать лет прожил в суете и неурядицах. Забавно было наблюдать, как вы уезжаете, оставляя мне все свои вещи, складывая штабелями картонные коробки. Мне порой кажется, что я живу на складе.

Он добавил, что очень удивился, когда выяснилось, что наши коробки практически пустые.

— По меньшей мере в половине из них нет ничего нужного. Например, твоя коробка с надписью «Личное». Она была забита футболками! Одними футболками, Холли! — засмеялся папа. — Раз уж ты столько лет их носила, может, мне отдать их в Армию спасения?

— Пап, я храню их, чтобы сшить лоскутное одеяло, напоминающее о некоторых моментах моей жизни.

— Памятное одеяло из футболок, — задумчиво произнес папа. По его голосу я поняла, что ему трудно представить себе одеяло из кусочков воспоминаний.

Я на секунду остановилась. Бен когда-то сказал мне, что я отношусь к типу людей, для которых воспоминания всегда дороже текущего момента. Так было с отъездом мамы. До тех пор пока я не нашла письмо Саймона, прошлое не казалось мне плохим. Да, было нелегко, да, были месяцы тишины, которую нарушали резкие команды моей бабушки и папины истерики со швырянием посуды, которую он, правда, никогда не бросал в нас (просто ему хотелось пошуметь). Но я всегда помнила о правиле Евы — никакого-смеха-за-столом — и помнила, как всякий раз после этих слов мне хотелось смеяться. Раньше я не придавала этому значения. Теперь я ни в чем не была уверена. Возможно, одеяло из футболок будет таким же отвратительным, как мамин отъезд и ее измена.