Анник Жей - Дьявол в сердце

С тех пор Элка плачет при воспоминании о последующих операциях, вызванных необходимостью устранить последствия первой, о постоянных наркозах, превращавших ее в зомби. Провалы в памяти, ужасающая слабость, головокружения. Эти бесконечные недели крестной муки Элка не забудет никогда: такое страдание переходило все границы. «Вообще-то, — сказал ей рентгенолог, — грудь — это железа. Ее резкое удаление — это мощный удар по нервным окончаниям и тысячам мелких сосудов».

Круэлла не использовала морфий, ее медсестры пичкали пациентку таблетками от болей в животе и мигреней.

Вспоминая эту боль, эту бесконечную боль, обезумевшая Элка ревела, как теленок, и от плача ее лицо превращалось в испитую рожу алкоголика. Она пила свое горе полной чашей, но никак не могла дойти до последнего глотка, как будто там не было дна.

Элка засыпает в страхе, просыпается в страдании. Каждый день, каждое мгновение она борется со смертью, которая медленно одолевает ее. Способности, доставшиеся Элке от Мод, обернулись против нее: она сама стала куколкой вуду и своей собственной порчей.

Рак жесток к начинающему мемуаристу. Дневник кажется Элке таким же калекой, как она сама. «Любую патологию надо рассматривать в связи с проблемой взаимоотношений между субъектом и внешним миром», — утверждает онколог в газете «Монд».

Специалисты из Поль-Брусса, пришедшие на смену живодерке, никогда ничего не проваливают. Они деятельны и вежливы; надо исправить ляпы Круэллы, то есть снова оперировать Элку. Хирурги Вильжюифа приходят к выводу, что надо было удалить скорее это, чем то. Элку заново усыпляют, и на этот раз все проходит хорошо. Что же до канонов красоты, то о них даже и речи не ведется. Ее уродство становится просто поразительным. Она говорит себе, что если выживет после этой свистопляски, то на худой конец может выступать в ярмарочных балаганах. Даже Теобальд не имеет права на это зрелище. Рак усиливает женскую стыдливость.

В ванной, обернутая махровым полотенцем, Элка кажется хотя и не очень молодой, но все еще приятной женщиной. Впечатление обманчиво. Достаточно отпустить полотенце, чтобы явилась истина, способная остановить первого же насильника. Элка — единственная в Париже, кто может не бояться серийных маньяков.

Наклонившись, она бросает в ванну ароматические блестки. Полотенце падает на коврик. Она ступает в ванну с закрытыми глазами, чтобы не видеть себя. Вспоминаются мушкетеры, Анна Винтер — прекрасная Миледи. В чем было ее преступление? Любовь, честолюбие, любовники, карьера, жизнь. Элка ложится; голубая вода закрывает тело, уродство утопает в пене.

На календаре Мусорщиков, оставшемся от предыдущих жильцов, день святого Виталия. Элка разбирает грязное белье. Она отделяет полотенца Теобальда — он сейчас в Париже — от своих вещей. Белое белье закладывает в машинку. Добавляет стиральный порошок и смягчитель воды. Теперь надо приготовить ужин, накрыть на стол. С Теобальдом они все еще женаты, но только на бумаге. На ужин овощной суп, макароны… и тошнота. В день святого Виталия рак — это беременность смертью.

Работая на Мериньяка, Элка жила приключениями. Теперь аппетит пропал. Она случайно видит себя в зеркале. «Больная раком у домашнего очага», — думает она. Она ненавидит себя, и эта ненависть пугает ее: она боится ухудшить течение рака, боится метастазов.

«Когда у вас рак, главное — не терять присутствия духа!» — повторяют все онкологи, будто не замечая полной абсурдности подобного наставления.

В дальней комнате магазина я делала уроки. Помещение было темное, совсем крошечное. Моя мачеха Иветта управляла антикварным магазином «Дары Бретани» в Бурдоне, там же работал мой отец. Пока Иветта обсуждала с покупательницей сравнительные достоинства куин-аманна и фара с черносливом, я разглядывала корабль, который отправлялся на Большой Остров каждый день в пять вечера. Мне так хотелось подняться на борт, сбежать из моей каморки. «Мод, — тихонько говорила я, — ты думаешь, что без тебя легко жить?»

Однажды по телевизору я увидела Мериньяка. Мне понравился его голос, его чувство юмора. Такой человек, вероятно, пришелся бы по вкусу Мод. Меня поразили его рассуждения о нашей молодежи, об эпохе урбанизации и жизни в целом. Одним щелчком он отправил в прошлое наши послевоенные стройки, нападал и на Европу, и на Новый Свет. Американцы были свободней, величественней и предприимчивей нас. И они говорили на английском — языке деловых людей. «Пустота перспективна», — вторили честолюбцы на страницах газет. Надо было что-то возводить, строить планы.