Франсуа-Поль Алибер - Мучения члена

Молодой человек приводит и другой аргумент, поднимая кровосмесительную любовь на высшее место в иерархии. В самом деле, рассказывая о том, что пережил вместе с отцом, он говорит о «разделенной страсти, которую простые смертные считают чудовищной и которая, несмотря на ее неясность, представлялась мне с тех пор самой возвышенной степенью интеллекта и любви, а следовательно, и добродетели, до какой способен подняться мужчина». Слова «с тех пор» подсказывают, что именно бремя общественного осуждения делает инцест самой прекрасной формой любви, а стало быть, добродетели. Для того чтобы жить так, как нельзя, как не дóлжно жить, следует быть весьма добродетельным. Здесь Алибер вновь присоединяется к наследию классической культуры: добродетель как синоним доблести.

Не будем придавать слишком большого значения этим «теориям» Алибера (или его персонажа). Они представляют относительную ценность, и напрасно искать в них железную логику. «Сын Лота» не претендует на звание морального трактата либо эротического руководства для молодых людей (или их отцов). Это литературный эксперимент — попытка продвинуться как можно дальше в исследовании фантазмов или скрытых реалий желания.

Действительно, эту книгу, скорее, можно воспринимать как антитеорию — профилактический заслон от психоанализа. Читал ли Алибер Фрейда? Вряд ли. Даже сам Жид, несмотря на свою интеллектуальную открытость, весьма настороженно относился к тому, кого называл «гениальным дураком». Но роман Алибера так явно и безоговорочно подыгрывает психоаналитическому толкованию, что нам остается лишь предположить, что он выполняет функцию ловушки, из которой мы в конце концов выбираемся. Альбер будто нарочно задумал посмеяться над психоаналитической Вульгатой, стремящейся объяснить гомосексуальность «инвертированным Эдиповым комплексом». В данном случае ребенок мужского пола мечтает переспать с отцом, а своей соперницей считает мать. Но для Алибера это само собой разумеется, так что нет нужды кропотливо копаться в тайнах бессознательного, облекая все эти псевдооткрытия в псевдонаучные понятия: если ребенка привлекает мужской орган, тело и мышцы, словом, маскулинность, то первый свой эротический взгляд он, так сказать, естественно направляет на личность отца и его случайно подсмотренную наготу. Значит, отцу достаточно уступить желаниям сына, для того чтобы произошло немыслимое событие (ведь Альбер настаивает, что никого к этому не принуждают: «не было ничего даже отдаленно напоминающего внезапное нападение либо насилие. Напротив: лишь обоюдное согласие, дорога, наполовину пройденная с той и другой стороны вплоть до финальной встречи».) Но это, конечно, подразумевает несомненное существование «детей-геев», заранее осознавших свои желания и мечтающих их утолить. Следовательно, гомосексуальное влечение не нужно объяснять, поскольку оно естественно. Причем естественно в такой степени, что идеально сбывается в самых непосредственных отношениях, какие способно предложить естество: между порождающим и порожденным. Таким образом, эта притча о кровосмесительной страсти, возможно, является лишь бесстрашным обходным маневром, призванным узаконить гомосексуальность, доведя до крайности попытку «Коридона», вызвавшего незадолго до этого всеобщее негодование. То был неслыханный, невероятно радикальный жест, на фоне которого меркнут исследования сексуальности у животных, проводившиеся Жидом, и его робкая фантазматическая греза о восстановлении в обществе педагогической педерастии, вдохновленной античностью, но, разумеется, лишенной всякой сексуальности.

Книга Алибера в очередной раз поднимает извечный вопрос: все ли разрешено в литературе? Как далеко мы вправе зайти? Ответ всегда исторически обусловлен: если вспомнить, что Флоберу и Бодлеру пришлось столкнуться с гневом правосудия, тогда как сегодня их изучают в школе, и что еще совсем недавно, в 1956 году, Жан-Жак Повер был осужден за публикацию Сада, которого сейчас спокойно можно прочесть в «Библиотеке Плеяды», мы видим, что границы, установленные правосудием и, шире, обществом, беспрестанно видоизменяются. Алибер принадлежит к числу тех, кто поставил перед собой задачу расширить область возможного — максимально раздвинуть рамки высказывания. Для него и таких, как он, это означало выход за пределы того, что допускалось эпохой, даже если приходилось жертвовать возможностью публикации. Но когда Эрве Гибер рассказывает в своем дневнике «Мавзолей любовников» о приснившейся сексуальной сцене между ним и его отцом [2] «Мне хочется, чтобы он меня трахнул. Он подходит сзади и, проникая в меня, говорит: «Тот, кто подставляет зад, становится прóклятым». При этом он смеется, словно пытаясь меня возбудить». — Hervé Guibert, Le Mausolée des amants . Journal, 1975–1979, Paris, Gallimard, 2001, p. 150. ‚ полезно напомнить, что это идеально вписывается в ряд эротико-литературной преемственности, пусть даже не признаваемой, и что собственным правом писать свободно он во многом обязан своим предшественникам.