Татьяна Успенская - Шаман

Снова Нина босыми ногами вступает с асфальта прямо в траву. Густая, росток к ростку, трава. Светло-зелёная, молодая.

На даче — десятиметровая комнатёнка с широкими деревянными досками пола и стен, с рыжей черепицей крыши, с крыльцом-террасой под широким козырьком. Летнее жильё Илюшиного отца. Сумрачно, тесно в клетке комнаты. Обед — на свежем воздухе.

Лена в купальнике, Оля в трусиках кувыркаются в траве, перекатываются, кто быстрее подкатится к рябине. Нина слышит их визг. Значит, всё по-прежнему — живое.

Костёр отгорел, в золе — картошка. На хлипком треугольном столике под щедрыми кустами ранней в этом году сирени Варька механической соковыжималкой выжимает Илье сок.

Илья — йог. Ест мало. Он худ, бородат, покоен. Как он терпит Варьку?

Илью нельзя понять. Его песни похожи на Варьку: сквозняк, смех, бег, радость. Но ни в глазах Ильи, ни в его движениях песен нет. Может, Варька придумывает их за Илюшу?

— Тебе травы не нарвать? — насмешливый дискант Варьки.

— Ты в самом деле ничего, кроме морковного сока, не будешь? — спрашивает Олег. Чуть надтреснутый, такой необычный голос Олега жив. Нина пережидает паузу, слушает Олега. — Под Новый год ты, помнится, вовсю уплетал сырный салат. — Ломкий, особенный голос у Олега.

Пусть Илья чудит. Орехи, фрукты, овощи, соки — сырятина Ильи не мешала остальным уплетать отбивные и копчёную колбасу. Тогда не вслушивалась, сейчас стала слушать тот разговор, благодарная памяти, что сохранила его в точности.

— Зачем только сок? Я поднажму на картошку. Люблю в печёной картошке шкурку. Что касается сырного салата… он обошёлся мне дорого: замучил насморк, несколько дней подряд не давал дышать, пришлось лишний раз голодать.

Возвращённая в траву, Нина снова жива.

— Почему же у меня, интересно, никогда не бывает насморка? Ем всё подряд. — Варя с аппетитом жуёт лук с колбасой. — Тут как-то, по Илюшиному приказанию, весь день ела только капусту, ни соли, ни сахара, ни-ни! А вечером, — громко расхохоталась Варька, — удрала к соседке и нажралась там селёдки с пирожными.

Олег засмеялся вслед за Варей. Только он так смеётся — закинув голову, широко открыв рот, сверкает зубами — без единой пломбы, без единого пятнышка.

— А что, мы живём один раз, верно? Так и отказывай себе во всём?! Да кому нужна вся эта преснятина? Я, может быть, вовсе и не хочу долго жить. А потом ещё неизвестно, не доказано ещё вовсе, кто дольше живёт: йоги, в которых влюбился мой Илья, или нормальные люди?

Олег наконец отсмеялся.

— Погоди, Варь, заливаться. Илюш, хоть раз объяснил бы ты мне, дураку, что к чему. Интересно же, — сказал тихо.

Илья крупноголов, горбонос, узколиц, у него всегда щёки розовые, губы яркие, глаза спокойные. Ни разу Нина не слышала, чтобы Илья закричал или проявил раздражение.

— Что даёт тебе твоя йога? А сыроядение? Это часть йоги или что-то другое? Я не понимаю.

От веток сирени к ним идёт тёплый парок, и парок этот пахнет и сиренью, и солнцем.

— Я родился два раза, — вдруг говорит Илья. — Один раз в тридцать пятом, когда родился, как нормальный человек, второй раз — в пятьдесят шестом. Вся моя юность прошла в больницах или у постели больных. Мой дедушка долго и мучительно умирал от рака лёгких. Его смерть меня переменила: из подвижного, жизнерадостного мальчишки я превратился в ипохондрика, стал бояться смерти. — Илья говорил спокойно, но его зеленоватые глаза в упор, напряжённо смотрели на Олега, точно Илья хотел убедить его своими внутренними ощущениями, своей внутренней энергией, которые не мог, не умел передать словами. — Я стал раздражительным, мнительным, в каждой ангине мерещилась опасность, угрожающая жизни. Опасность на самом деле подстерегала нас. Не прошло и пяти лет после смерти дедушки, как заболела мама. Я очень любил маму. — Илья долго молчал, смотрел в небо сквозь ветки и листья сирени. — Мама, как и дедушка, тяжело умирала от рака лёгких. Мы с папой не отдали её в больницу и, позабыв о себе, пытались бороться за неё. Она была у нас высокая, пышная, а в гробу лежала маленькая восковая старушка. С той поры, засыпая, просыпаясь, гуляя, читая, я видел, как во мне разрастается глазастая опухоль со щупальцами, как она пожирает живые клетки. Я сильно похудел. В общем, признали рак. Что долго рассказывать, однажды я умер.

Остывала картошка, пели птицы, у Ильи над губой сияли морковные усики.

Сейчас Нина вся напряглась надеждой, торопила память, глотая Илюшины слова, понимала лишь одно: Илюша умер и — жив. И Олег будет жить.