Татьяна Успенская: Шаман

Теперь-то Нина всё знает про жизнь своего отца. Старший из восьми детей-сирот, он пошёл работать в четырнадцать лет, десятилетку заканчивал без отрыва от работы. Мечтал поступить в институт, как только братья и сёстры подрастут. С его способностями быть бы ему учёным. Война распорядилась по-своему — привела его в лётное училище, из которого он, попав на фронт, «двинулся в генералы».

Теперь уже никто, ни в глаза, ни за глаза, не назвал бы его Рыжим Чёртом. Седина его не взяла, смерть и болезни — тоже. Он не стал пьяницей. Видно, пил для храбрости, чтобы суметь переступить запретный порог любимого дома.

Новый муж не прижился. Но отец к ним не вернулся. В конце войны он женился, и у него родился сын.

К ним он приходил часто — узнать про её школьные дела, поиграть с ней, поговорить. Мать летала по квартире, не зная, куда усадить отца. Чтобы привлечь его внимание, пела. Пела надрывно. Отец продолжал заниматься с Ниной, но отвечал невпопад, срезал кусок крыла у картонного самолёта или вместо танка на бумаге выводил закорючку. Спешил уйти. А мать, как когда-то, начинала стирать.

Годы меняли её. Не осталось ни прежней стати, ни шёлковой кожи, ни звонкого голоса. Сейчас у неё трясётся голова, мелкие чёрточки-морщины испещрили лицо, голос осип. Но по-прежнему, приходя к Нине, она, выставив вперёд подбородок, семенит на звонок отца в переднюю, сама открывает ему. Сложит руки на груди и смотрит, как он снимает генеральскую шинель, вешает фуражку, приглаживает волосы, до сих пор норовящие встать дыбом. Увидев пушинку, осторожно, не касаясь шинели, скидывает, по-девчоночьи робко сообщает:

— Сегодня у нас с Ниной котлетки. — Он идёт в комнату, а мать забегает вперёд, извиняется: — Ты уж извини, твоей любимой баранинки не достали, не взыщи. — Она извиняется долго, а потом усаживается в углу дивана. Оттуда смотрит на него.

Нина не может видеть жалкой материной улыбки.

Отец разглядывает Нину каждый раз заново, точно не видел её много лет, целует обязательно в родинку, потом гладит по волосам, обеими руками, до самой поясницы, и, как в детстве, делает ей «гармошку» — крепкими пальцами проводит снизу от подбородка до лба, ещё больше задирая её и так курносый нос.

— Кнопушка моя.

Тут на него налетает Ольга. Ольга — не Нина. Ольга не хочет рисовать картинки и делать бумажных птиц и самолёты. Она хочет двигаться: играть в мяч, плясать. Ольга заставляет плясать и деда. Гремит музыка, снизу стучит костылём соседка. Когда-то у неё было сломано бедро, воспоминанием остались костыли.

Уже совсем перед уходом отец обязательно просит Нину:

— Сыграй мне!

Это он уговорил Нину учиться музыке. В холодный, голодный сорок шестой год вдруг неожиданно в их квартиру въехало трофейное пианино, небольшое, бежевое. Когда она мёрзнувшими пальцами выводила первые неуверенные мелодии, которым научила её старенькая учительница музыки, отец сморкался и странно, горлом, кашлял.

Прошло много лет, прежде чем она научилась легко бежать по клавишам пальцами.

Под её пальцами рождалась мелодия, а следом — слова, слова эти цеплялись одно за другое общим чувством.

Долго Нина не решалась спеть родным и друзьям первую собственную песню.

Отец и мать так и расположились на её страницах — разорванные друг с другом материным дворянством и дешёвым тщеславием молодости и соединённые материной глубокой любовью к отцу, Ниной и Олей в единую семью.

Верёвкой вьётся жизнь. От холода и голода — к розовости блинов, к теплу, к благополучию.

Пустая страница звала разобраться в родителях, в себе самой, в Олеге, в Кнуте, в Илье, в Варьке, в сегодняшнем времени.

Олег своими настырными вопросами вернул её и в тот день, когда она провалилась на экзаменах в университет. Ничья, нигде, ни для чего. Страх перед пустотой.

И сейчас, над зачатой страницей, этот день снова живой. Она шла по Моховой. Сверху, снизу, с боков её охватывало тепло жаркого полдня. Девочка, с большими, красными бантами, плакала около ограды университета. Капало забытое мороженое, пальчики мяли его, заражались его липкостью и цветом. Девочка потеряла маму, звала её шёпотом, потому что рыдания и страх съели крик. Нина взяла девочку за липкую руку, стала расспрашивать, куда они с мамой шли, о чём говорили. Девочке было года четыре. Осоловевшая от слёз, она помнила лишь то, что у мамы болел живот. Но искать туалет на Моховой — нелёгкая задача, оставалось ходить взад-вперёд вдоль ограды, дожидаясь маму. Нина принялась рассказывать девочке про мышку Тяпу: какая мышка шалунья, прятала от хозяев вещи, а однажды хвостом смахнула с окна цветы, цветы рассыпались, и из них выросли деревья. Девочка, наконец, перестала плакать, спросила, тараща мокрые глазки: «Прямо в комнате?» К тому времени, как появилась мама, девочка уже смеялась.