Чарльз Эллингворт - Тихая ночь

— Ты любишь этого мужчину?

Мари-Луиз обнаружила, что не может смотреть бабушке в глаза.

— Да. Любила. Но он погиб.

— О! Твой отец не говорил об этом. Милое дитя, мне так жаль. Война — жуткая вещь. Неужели мы ничему не учимся? Казалось бы, после ужасных страданий прошлых кампаний что-то должно было измениться к лучшему. Но мужчины любят сражаться, а нам, женщинам, приходится собирать осколки. Твой муж — боже мой, как же его зовут? — ничего не знает, надо полагать?

— Нет. Знаете только вы и папа. Больше никто.

— Хорошо. Я говорила обо всем этом с отцом Пьером. Я взяла с него клятву хранить тайну исповеди, чтобы использовать его связи и найти для ребенка подходящую семью. Мадам Вердин и Франсине сказали, что ты приехала ко мне рожать, а потом, как только достаточно окрепнешь, вернешься к отцу вместе с младенцем — ребенком твоего мужа, разумеется. Я как следует о тебе позабочусь, милая, не переживай.

Мари-Луиз ответила ей слабой улыбкой на грани слез — слез благодарности и печали, которую она скрывала с большим трудом.

Бабушка стиснула ей руку.

— У нас есть несколько месяцев на разговоры, милая. Не спеши и рассказывай мне только то, что хочешь рассказать. Я не буду совать нос не в свое дело, обещаю. Должна сказать, что письмо твоего отца меня обрадовало. Конечно, я радовалась не за тебя, а за себя, эгоистку, потому что у меня редко бывают гости — то есть образованные гости. Но тебе нужно поесть. Где эта глупая девчонка?

Пожилая леди опять потянулась за колокольчиком и зазвонила в него с еще большим запалом, породившим какофонию птичьих криков.

В последующие месяцы, пока под сердцем Мари-Луиз рос ребенок, она каждый день по многу часов проводила в компании бабушки. Пожилая леди настояла, чтобы Мари-Луиз посещала ежедневную мессу, которая начиналась в одиннадцать утра. Для непосвященного это действо имело некий сюрреалистический оттенок. Одному симпатичному ара полюбилось усаживаться на край столика, который одновременно служил алтарем, и подражать некоторым латинским словам. Его pièce de résistance [118] Коронный номер ( фр. ). была почти дословно воспроизводимая первая строка из «Аве Марии» и восхищенный свист в торжественный момент освящения. Ни священник, ни Изабелла Герлен как будто не замечали проделок попугая, но свист заставлял Мари-Луиз хихикать и тем самым навлекать на свою голову ежедневные нотации бабушки о святости момента пресуществления. Впрочем, Изабелла быстро забывала, из-за чего сердится, и вспоминала только на следующий день. До обеда они разговаривали, бабушка читала Мари-Луиз вслух, а после они расходились по своим делам и снова встречались лишь перед ужином. Тогда-то они и вели самые задушевные беседы, попивая местный сидр в качестве аперитива.

Мари-Луиз рассказывала бабушке об Адаме — но не о том, что он был немцем. Об этом факте было удивительно легко умалчивать: она не вдавалась в подробности, но много говорила о его характере и темах, на которые они часами беседовали. Пока Мари-Луиз рассказывала, Изабелла разглядывала внучку, завороженная, как и многие до нее, красотой, будто сошедшей с полотен эпохи Возрождения, а теперь еще и озаренной беременностью. Бабушка была внимательной слушательницей. Попивая сидр и макая в бокал сухари, она кивала в знак согласия или же поднимала палец, желая вставить замечание или возражение — сбивающая с толку смесь прустовской возвышенности и haute paysanne [119] Крикливая деревенщина ( фр .). , консервативной католички девятнадцатого столетия и приземленного прагматика. Однажды Изабелла метнула в Мари-Луиз проницательный взгляд и повела бровью.

— Ты любишь мужа, не так ли? И этого другого мужчину тоже? Не уничтожит ли этот другой мужчина и его ребенок то, что есть между тобой с мужем — даже если он никогда не узнает ни о первом, ни о втором? Большинство мужчин проявляют в подобных делах беспросветную глупость и ровным счетом ничего не замечают, пока им не объяснят на пальцах. Но бывает, что такие отношения потихоньку травит незримый яд. Я много раз была тому свидетельницей. Думаешь, ты сможешь этого избежать?

Мари-Луиз посмотрела на свои руки, сложенные на распухающем животе.

— Не знаю, бабушка. Я все время об этом думаю — о Жероме и о том, каким он будет, когда вернется. Он придет другим. Война и заточение меняют людей — не могут не менять. Когда это произойдет? В следующем году? Через десять лет? Кто знает, сколько продлится эта война. Мы оба будем другими людьми, вам так не кажется? И все эти годы проведем порознь. Боюсь, мы в любом случае отдаляемся друг от друга. Жером бывает резким, и я очень сомневаюсь, что испытания, через которые он прошел, смягчат его характер.