Джулия Хилпатрик - Сын Ретта Батлера

Этот мир ждал его. Но с дворницкой метлой в руках сюда не пускали. Поэтому Джон упорно искал другую работу. И очень скоро он ее нашел.

Уэйд вернулся в Тару как раз вовремя. Лили была в панике и даже собиралась послать за ним, потому что как раз в его отсутствие вновь приходил тот самый государственный чиновник и снова интересовался документами на право владения землей. Уэйд узнал, как связаться с чиновником, и собирался на следующий же день отправиться в его контору, чтобы раз и навсегда положить конец этим странным визитам.

Визиты эти не то чтобы пугали Уэйда, они ему ужасно не нравились. А кому бы это понравилось — к вам в дом приходит человек и требует доказать, что именно вы хозяин, а не какой-нибудь Смит с соседней улицы. Сама мысль о том, что кто-то усомнился в праве семьи Скарлетт на владение Тарой, казалась Уэйду абсурдной. Нет, он завтра же пойдет и расставит точки над «и».

Но наутро чиновник заявился в имение сам.

Этот человек был широк в плечах, с открытым и честным лицом, большими руками, которые, казалось, никак не могут отвыкнуть от крепкого лассо или от ручек плуга. Представить себе этого человека заполняющим какие-то чиновные бумаги было почти невозможно. Чиновник вновь показал Уэйду все надлежащие свидетельства и снова приступил к вопросам.

— Не могли бы вы, мистер Уэйд, показать мне документы? — спросил он, когда хозяин усадил его за стол и даже предложил выпить стаканчик виски.

Уэйд сделал это не потому, что ему особенно нравился чиновник, а потому, что так было принято в домах всех более или менее уважающих себя людей.

— Я охотно сделаю это, мистер Краут, но не могли бы вы сначала объяснить мне причину столь пристального внимания вашей конторы к нашему имению?

— Это можно, — сказал чиновник спокойно. — Все дело в том, что в арбитражный суд по земельным делам поступило заявление, в котором ваши права на владение Тарой оспариваются, и весьма убедительно.

— Оспариваются?

Если бы Уэйд сейчас увидел запросто бредущего мимо его окон, скажем, динозавра, он удивился бы меньше. Кому же пришло в голову оспорить право на владение Тарой? Это то же самое, что оспорить право американцев на владение Америкой.

— А кто этот веселый спорщик? — без тени юмора спросил Уэйд.

— Этого я вам не могу сказать, — ответил Краут.

— Почему же? — удивился Уэйд.

— Человек этот опасается за свою безопасность, — сказал чиновник и внимательно посмотрел в глаза Уэйда.

Форма официанта была Джону очень к лицу. Красный коротенький пиджачок, черные брюки из плотного шелка, белая рубашка с пышным жабо и великолепный фиолетовый бант. Но Джону эта форма казалась сущим наказанием. Он чувствовал себя в ней, как девица, которая собирается на танцы после благотворительного вечера.

Впрочем, делать нечего, форму обязаны были носить все официанты.

Ресторан был артистическим и назывался «Богема». Название полностью соответствовало составу посетителей и их поведению. Ресторан начинал работу только в одиннадцать вечера и заканчивал в семь утра. Это было сделано потому, что артисты приходили в «Богему» только после окончания спектаклей. Часто с несмытым гримом, в причудливых костюмах, уставшие, но веселые и счастливые.

Надо сказать, что официантам много работы они не задавали. Только иногда, если кто-нибудь отмечал премьеру или бенефис, приходилось побегать, а в остальные дни можно было присесть в уголке и наблюдать за жизнью этих удивительных людей. Правда, делать это надо было крайне осторожно, хозяин строго следил, чтобы официанты не мешали посетителям, не нарушали интимной, почти домашней атмосферы ресторана.

Но кто мог запретить Джону хотя бы издали наблюдать, как живут его кумиры.

Надо сказать, что уже очень скоро многие посетители знали Джона по имени, заговаривали с ним, шутили и даже приглашали к столу, но он всегда отказывался, потому что этого греха хозяин никогда бы не простил.

Когда первая эйфория от узнавания знаменитостей прошла, Джон стал внимательнее наблюдать за посетителями и, конечно, не мог не заметить Лору Кайл и Фреда Барра. Эта пара всегда была в центре внимания.

Лора — тонкая и даже, казалось, болезненная красавица постоянно была угрюмой. На ее лице была написана печаль всех женщин мира. Только потом Джон понял, что Лора вовсе не такая грустная женщина, совсем не зануда. Просто она всегда оставалась артисткой и знала один свой безотказный приемчик — улыбку. Когда ее печальное томное лицо веселело, словно кто-то включал над ней мощный прожектор, — улыбка преображала весь ее облик. Она была, как вспышка весенней молнии в темную ночь, как расцветший к утру куст сирени, как мощный аккорд в конце грустной симфонии. Лора знала цену своей улыбке. Именно поэтому редко пользовалась ею.