Джулия Хилпатрик - Сын Ретта Батлера

…Наконец все уснули.

Джон на всякий случай подождал еще немного. В доме было тихо.

Тогда он встал с кровати, стараясь не скрипеть половицами, достал из комода мешок, поднял оконную створку и выпрыгнул на улицу.

Джон бежал так, что ветер шумел в ушах. Но усталости не было. Так птица летит из силков, так зверь бежит из капкана, так невольник вырывается из пут. Они мчатся и мчатся, не замечая усталости, пока не свалятся замертво, пока не наткнутся на преграду, пока не умрут. Но Джон вовсе не собирался умирать или натыкаться на преграду. Он знал поля и перелески этого края лучше собственной ладони. На ладонь ему вообще некогда было смотреть, а по полям он бегал с самого раннего детства, стараясь поспеть за конем отца. Бывало, поспевал. Отец хохотал над сыном, не подозревая, что поощряет в мальчике не просто тягу к быстрому бегу, а стремление к свободе.

Джон навсегда покидал родной дом. Конечно, он мог сделать это и менее романтическим способом. Мог поговорить с матерью, мог подготовить ее, мог уломать, в конце концов, мог даже взять в свои соратники Уэйда. Старший брат был бы полностью на его стороне. Но Джон решил так — однажды ночью открыть окно и умчаться из дому куда глаза глядят.

Неужели вот так прямо — куда глаза глядят? Да нет же! Конечно, Джон был достойным сыном своей матери. Он все просчитал заранее и все продумал. Он как раз при очень быстром беге успеет на ночной товарняк со скотом, идущий прямо на Север Штатов. Он даже присмотрел загон на колесах, где переночует в компании мычащих коров, сонно жующих и шумно выдыхающих теплый кисловатый воздух. С утра он подоит одну из них и будет сыт целый день. А там…

А вот что будет дальше, Джон еще не придумал, и это свидетельствовало о том, что он еще и достойный сын своего отца.

Легкой, но досадной тенью скользнуло сожаление о том, что напоследок не взглянул на спящую мать, что мысленно не попрощался с домом, что даже не взглянул на конюшню, где стояла красавица Джильда, каурая трехлетка с легкими ногами, но тень эта только скользнула, тут же пропав за спиной, как пропадали тени платанов, кустов можжевельника и тополей, попадавшихся на дороге.

Джон бежал. Мешок ничуть не тяготил его. Да и чему там особенно было тяготить? Пара чистых сорочек, рабочие штаны и… У Джона от мысли о последнем предмете багажа сладко екнуло внутри. В мешке лежал бритвенный прибор отца. Старый, добротный, удобный в руке, которым Джон еще ни разу не пользовался, но обязательно воспользуется, как только окажется один. Пора. Джону уже пора бриться.

Можно было сбавить бег, можно было даже на минутку остановиться и просто поглядеть назад. Нет, Джон был чужд всякой сентиментальности, но ему казалось, что это очень по-мужски — остановиться, последний раз взглянуть на родные места и сказать что-нибудь вроде:

— Неплохие были денечки.

Разумеется, никаких слез, никакой грусти, наоборот, легкая и спокойная усмешка. И — дальше. Словно перевернул страницу книги.

Джон так и сделал.

Ни дома, ни самого городка, правда, уже видно не было. Джон стоял на дороге, превратившейся от лошадиных копыт, тяжелых колес и августовской жары в легкий порошок, наподобие того, каким мать иногда напудривала свой носик. По такой пыли приятно было ходить босиком. Ноги тонули в ней. Правда, тут следовало быть осторожным, а то запросто можно было напороться на свежую коровью лепешку.

«О какой ерунде я думаю!» — сказал Джон сам себе. И еще укорил себя за свои мысли, за мальчишество. Ведь он собирался начинать настоящую взрослую жизнь, а думал о каких-то пустяках, о коровьих лепешках. Надо думать о чем-то серьезном, о большом и важном, о мужском, одним словом.

И он постарался думать о мужском. Но, по правде говоря, не очень даже представлял себе, о чем думают настоящие мужчины.

Станция жила и ночью. Светили огни фонарей, гудели дымные паровозы, брякали сцепками вагоны, покрикивали черные и лоснящиеся от мазута путевые рабочие, что-то кричал в жестяную воронку детина в красной фуражке с желтым флажком в руке.

На Джона никто не обратил ровным счетом никакого внимания. Он спокойно присел на груду шпал, развернул свой мешок и живо переоделся.