Ольга Шумяцкая - Теткины детки

— Изабелла! — крикнула она. Неожиданно крикнула. Что ей Изабелла? Что она Изабелле? Пара встреч на излете сухумской эпопеи. Моисей Семеныч с Клавой, Мулечка с Юлечкой — эти все-таки родные, а Изабелла — кто она им? Нет, не хотела она ее окликать, а вот — окликнула. Зачем? — Изабелла, — повторила она. — Вы меня не узнаете?

— Нет, — медленно ответила Изабелла. — Не узнаю.

— Ну как же… Сухуми, инжир, пять лет назад… Неужели не помните? — засуетилась она. Зачем засуетилась?

— Нет, — еще медленней ответила Изабелла. — Не помню.

Повернулась маленькая головка на высокой шейке. Глухой ворот. Тоненькая цепочка. На цепочке — виноградная гроздь. В ложбинке между ключиц. Серебро, крошечные топазы. Стекляшки, наверное. Винная девушка.

— Извините, — пробормотала она. — Извините. Я, наверное, ошиблась.

— Наверное, — равнодушно ответила Изабелла и нырнула в толпу.

От этой встречи осталось какое-то странное мятое чувство. Она была уверена, что Изабелла ее узнала. Узнала и не захотела узнавать. Почему? Решила не разводить досужих разговоров, пустых, неинтересных воспоминаний? Ну и хорошо. Ей самой не очень-то хотелось говорить с Изабеллой. И зачем окликала?

— Ты знаешь, — сказала она вечером, когда они втроем сидели за чаем. Он, Она и четырехлетний Васька-маленький. — Я встретила старую знакомую.

— Кого? — спросил Он, перелистывая газету.

— Изабеллу. Помнишь, из Сухуми?

— Изабеллу? — Он сложил газету и повернулся к ней: — Помню, конечно. А где ты ее встретила?

— В метро. Она меня не узнала. Вернее, сделала вид, что не узнала.

— Глупости какие! Чего ей вид делать! Наверное, спешила просто, не хотела останавливаться. О чем ей с тобой говорить?

— Не о чем, — согласилась Он. Но мятое чувство осталось.

…Она встряхнула головой и быстро вышла из Васькиной комнаты. Можно, конечно, устроить день воспоминаний, но как тогда быть с уборкой, и обедом, и стиркой, и на почту надо, и вечером Васькины уроки, и… И Изабелла к ее воспоминаниям уж точно не имеет никакого отношения. Потому что винной девушки Изабеллы в ее жизни попросту не было. Так, отпускной эпизод. В дверь позвонили, и она бросилась открывать. Васька-большой ввалился в коридор и плюхнул на пол огромный грязный мешок.

— Получай, — выдохнул он, отчаянно глотая ртом воздух. — Картошка. Рязанская. Сухая. Дешевая. Говорят, хорошая. Пощупай.

Она пощупала. Картошка была рязанская, сухая, хорошая.

— Чаю хочешь, Васька? — спросила Она.

— Хочу.

— А бублик?

— И бублик. И масло, и сыр, и колбасу, и котлету, и от супчика не откажусь.

— Обойдешься без супчика. Иди мыть руки.

Он долго возился в ванной и появился на пороге кухни вполне чистый и розовый. Продемонстрировал ладошки — верх, низ, вот ногти проинспектируйте, пожалуйста, и шею оцените, а уши, не проверите ли уши? Она хлопнула его по затылку, и он плюхнулся на табуретку, как давеча мешок с картошкой.

— Эх, Васька, Васька! — вздохнула Она. — Совсем ты себя извел, Васька!

Васька молча подтягивал к себе сахарницу.

— Ты, Васька, без пропитания скоро с лица земли исчезнешь. И что я тогда делать буду? Кто мне на старости лет поднесет мешок с картошкой?

Васька клал в чай пятую ложку сахара.

— Ты почему не женишься, Васька?

Васька глазел в окно, болтая ложечкой в чае. Она отвернулась к плите, погремела сковородками и выдала ему разогретый бублик. Васька взял бублик розовой рукой, и Она засмеялась.

— Ты чего?

— Совсем ты не загораешь, Васька! Смотри, бублик загорелее тебя.

— Ну, ему положено, он же из печки.

— А помнишь, как я звала вас «Третий интернационал»? Тогда, в Сухуми?

— Ага, один черный, другой красный.

— А Васька-маленький вообще желтый.

— А помнишь, как ты меня мазала сметаной от волдырей?

— Ага, а она вся впитывалась без остатка. Может, ты ее слизывал втихаря? А как на утес ходили, помнишь?

— А Васька-маленький носился внизу по пляжу и искал жемчуг в ракушках.

— И янтарь. Он думал, что на море обязательно должен быть янтарь. А мы сверху смотрели, как он носится. И ты сказал…

— Что?

— Нет, ничего. Не помню. Я тебе давно хотела сказать, Васька, если бы не ты, мы бы тогда на утес не ходили и на Ваську не смотрели. Нас бы вообще не было. Если бы ты не успел…

— Брось, ладно? Так супчику не дашь?

— Не-а, не дам. Нету супчика. Вечером приходи.

— Так я пошел?

— Иди.

И он пошел. И Она пошла. Она пошла в спальню, быстро перетряхнула кровать, сняла белье, надела новое, смахнула тряпкой пыль и направилась к стулу, заваленному одеждой. Он всегда сваливал одежду на стулья. «Опять слонов по углам наставил!» — раздражалась Она, и Он покорно шел разбирать кучи. А назавтра наваливал снова. Она сложила свитер, сунула его в шкаф и взялась за брюки. Брюки зазвенели и высыпали на пол пригоршню мелочи. Вечно Он носил в карманах груду мелочи. Черт! Она медленно опустилась на пол и стала сгребать медяки. Черт! Она помнила: Он стоял в дверях, засунув в карманы стиснутые кулаки. Кулаки прыгали, и ей казалось, что там, в карманах, их кто-то дергает за ниточки. Карманы звенели. Звон был какой-то… неуместный. Радостный звон. Праздничный. Он лез ей в уши, отдавался в голове, серебряными безжалостными молоточками вколачивался в затылок. Она закрыла глаза, но безжалостные молоточки продолжали колотить по закрытым глазам. Она ничего не слышала, кроме этого звона. И не видела. Под веками плавали страшные медные круги, похожие на капли раскаленного масла. Она подняла глаза и увидела, что его губы прыгают. Он пытался что-то сказать, звуки вырывались из горла, но не могли пробиться наружу сквозь эти прыгающие губы. Совершенно синие губы. Черт! Она сгребла мелочь и зажала ее в кулаке.