Ольга Шумяцкая - Теткины детки

— А ты что? Бездельничаешь? — крикнула она, пробегая мимо Татьяны.

Татьяна сидела в прихожей на чемодане, свесив руки, и думала, что, если сейчас ее поднимут и заставят что-то делать, она точно умрет. Еще она думала о кафельной печке, с которой прожила больше десяти лет. Как она там? Одна? Грустит, наверное. Еще она думала об акации за окном. И об оранжевом абажуре. И о том, что больше никто никогда не сядет за большой круглый стол, который они вчера разобрали и выбросили на помойку. И о том, как легко выбросить на помойку старую жизнь. Стоит только переменить место действия. Легко? Но вот она, Татьяна, сидит в прихожей на чемодане. Прихожая новая. А чемодан старый. В старом чемодане — старые латаные платья, старые истертые книги, старые выщербленные чашки. Старые платья надо сносить до конца. Старые книги надо зачитать до дыр. Из старых чашек можно пить, пока они не разобьются. Она, Татьяна, как старое платье и старая чашка. Куда ни помести — будет прежней. Вместе с прежней жизнью.

Открылась дверь. Вошел Арик. Окинул взглядом руины. Хмыкнул. Ну понятно, за выселением. И скрылся. Через два часа появился снова и, как дрова, свалил к ногам Татьяны десяток обойных рулонов.

— Вот! — сказал громко и горделиво. — Для залы.

«Зала — это большая комната», — догадалась Татьяна.

Арик развернул один рулон. В глаза метнулось что-то золотое и малиновое. Сразу заломило виски. Арик стоял, приложив к глазу ладонь, как большой художник, и любовался обоями.

— Нет, шикарно? Скажи, шикарно? — спрашивал он и сам себе отвечал: — Шикарно!

Татьяна взяла свой чемодан и потащила в залу.

Квартирка была крошечная — две комнатки, похожие на ореховую скорлупу. Почему-то Татьяне именно это сравнение приходило на ум, когда она вечером открывала дверь и оказывалась в новом жилище. Быть может, потому, что они, как орешки, втроем плотно занимали все пространство квартирки — от стены до стены. Разойтись в прихожей, не въехав локтем в чужой бок, считалось большой удачей.

Новое жилище обживали вместе с Лялей. Шли в магазин «Свет». Ляля указывала на белый плафон в красный горошек — для кухни. Татьяна покупала белый плафон. Шли в магазин «Мебель». Ляля шепталась с продавцом, что-то переходило из руки в руку. В назначенное время подходили к заднему крыльцу магазина. Продавец зазывал внутрь, тыкал пальцем в полированный шкаф. Татьяна покупала полированный шкаф. Шли в магазин «Ткани». Ляля щупала пестрые тряпочки, кивала одобрительно. Татьяна покупала тряпочки. Ляля шила шторы. Опыта обживания пространства у Татьяны не было никакого. А у Ляли был. Пространства у Татьяны тоже никогда не было. А у Ляли было. Представления о том, что ей нужно, а что нет, Татьяна не имела. А Ляля имела. Так получилось, что все у них одинаковое: количество комнат, количество квадратных метров, полочки в ванной, плафоны на кухне, тряпочки на окнах, шкафы, диваны, посуда. Ляля специально объездила всю Москву, чтобы найти для Татьяны столовый сервиз — такой же, как у себя. Татьяна сервизу радовалась, и шторам радовалась, и плафонам, и полированный шкаф был прекрасен, и диван-раскладушка с дыркой посередине, куда каждую ночь скатывался Леонид, казался царским ложем. Начиналась новая жизнь. Своя. Собственная.

Мать и Марья Семеновна приходили почти каждый день. Сталкиваясь в коридорчике, отскакивали друг от друга, как однозарядные частицы. Неожиданно обе оказались в одинаковом положении. Теперь не Евдокия Васильевна приходила к Марье Семеновне в гости. Теперь не Марья Семеновна принимала Евдокию Васильевну. Теперь и та и другая звонили Татьяне, прежде чем приехать, и толклись на чужой кухне. Татьяна говорила: «Да, конечно. Мы ждем!» А могла сказать: «Нет, сегодня не надо, мы заняты». Не говорила, но могла. И они обе знали, что могла. И всегда об этом помнили. Эти отчужденность и отстраненность от жизни Татьяны и Леонида, вдруг так четко обозначившиеся и определенные штампом в паспорте о прописке и местом жительства, делали Марью Семеновну и Евдокию Васильевну равнозначными и равноправными. Равноправными в своем бесправии. За восстановление прав надо было бороться. Была объявлена война. Марья Семеновна приносила помидоры. Евдокия Васильевна хмыкала, бежала на рынок и покупала в два раза больше. Евдокия Васильевна чистила картошку. Марья Семеновна неодобрительно качала головой и тушила капусту. Марья Семеновна покупала Катьке зимнее пальто. Евдокия Васильевна занимала очередь в «Детском мире», стояла ночь и приносила цигейковую шубу. Евдокия Васильевна садилась смотреть фигурное катание. Марья Семеновна подходила и переключала на программу «Время». Свои права на чужую жизнь — для них естественные и неотъемлемые — они выгрызали с оголтелостью и жадностью отставников. Разница все же была. И существенная. Она состояла в том, что Марья Семеновна, покидая поле боя, ехала к Ляле и Мише, а Евдокия Васильевна — в пустую коммунальную каморку. Ей не на ком было компенсироваться.