Ольга Шумяцкая - Теткины детки

— Арон Моисеич тоже еврей, а ты с ним дружишь. За солью к нему бегаешь.

— Арон Моисеич — сосед. А тут муж. И главное, родни-то, родни! Просто не знаешь, куда деваться!

Мать тяжело вздохнула и отвернулась к стене.

— Поехали! — сказала Ляля. — Поехали в одно чудное местечко.

Под чудным местечком подразумевался салон для новобрачных, только что открытый на одной из московских окраин. Ехали долго, с пересадкой на «Площади Революции», потом автобус, потом пешком, потом — «Ты пригласительный не забыла?» — «Забыла, забыла!» — «Ну как же ты так! Растяпа! Ну, посмотри в сумке! А в кармане? Ну вот же он, у тебя в руке!» Смятый картонный квадратик с двумя пересеченными кольцами. Татьяна гладила кольца рукой и подносила к безымянному пальцу.

— Лялька, какое лучше — толстое или тонкое?

— Среднее.

— Я серьезно! А платье — длинное или короткое?

— Среднее.

— Я серьезно!

Платья были длинные. И короткие. И средние. Ляля носила их в кабинку по одному, Татьяна, путаясь в кружевах, оборках, нижних юбках, пуговицах и крючках, торопливо натягивала на себя, выходила, прохаживалась специальной «свадебной» походкой. Ляля качала головой и несла другое.

— Чехол! — бормотала она. — Автомобильный чехол! Никакого, черт возьми, изящества! Буквально как на похороны! Хоть и белое. Жалко, что ты не беременна!

— С ума сошла? Почему?

— A-а! Тогда бы нам было все равно!

— А по-моему, вот это ничего.

— Ничего! Ты сколько раз собираешься замуж выходить? Один? Или моему драгоценному братцу досталась брачная авантюристка?

— Один, один, не волнуйся!

— Тогда при чем тут «ничего»? Передевайся! Пошли!

— Куда?

— Откуда! Отсюда!

— А фата?

— Фата? — Ляля на секунду задумалась. — Фата тебе вообще не нужна. С таким лицом — и фата! Не будем опошлять прекрасное, деточка!

— Ну, раз прекрасное, тогда не будем. А куда мы идем?

— Купим золотой парчи, затянем талию в рюмочку, сзади — хвост. Или ты хочешь бант?

— Мне все равно.

— Значит, хвост. Хвосты в хозяйстве — незаменимая вещь. Особенно для женщины. Юбка пышная, вырез — каре, накидка из той же ткани. Годится?

— Годится. Кто шить будет? Ты?

— А вот грубостей не надо! Найдется кому сшить.

И они купили золотой парчи, и серебряной тоже — на отделку хвоста, — и золотые туфельки, и спустились в метро, и долго-долго блуждали по переходам, и выскочили наверх, и понеслись по улице Горького, и заскочили в темный двор, и по темной широкой лестнице поднялись на последний этаж большого темного дома, к женщине в красном шелковом халате с золотыми драконами, к женщине с густыми черными сросшимися бровями и такими же густыми черными усами (казалось, что лицо ее можно перевернуть и тогда усы станут бровями, а брови усами, но в сущности ничего не изменится), к женщине с тонкой папироской в длинном янтарном мундштуке, которая варит кофе с корицей и говорит Ляле: «Лю-ю-шенька! Что же вас так давно не было! С вашей-то фигурой и так о себе забывать!», к женщине, живущей в компании шести манекенов с отрезанными головами — «Вот, полюбуйтесь! Дружки мои! Гильотинированы на фабрике по всем законам портняжного искусства!», — к женщине с легкими острыми пальчиками, пробежавшимися по Татьяне, как по клавишам рояля, — «О! Вот это талия! Давненько таких не встречала!». К Женщине!

— Подружка моя! Каринэ. Лучшая портниха Москвы и Московской области. Правда, Карочка? — И Ляля целует Карочку в горбатый нос и сует ей коробку зефира в шоколаде. Карочка краснеет от удовольствия. — Братец мой, Ленька, надумал жениться. Вот, привела невесту. Красавица? Нет, скажи, красавица? — И Ляля хвастливо выталкивает Татьяну вперед, как будто это ее, личная, Лялина заслуга, что Ленька выбрал такую красавицу.

— Красавица, красавица, — кивает Кара, берет Татьяну двумя пальцами за подбородок и бесцеремонно разглядывает: чернильные глаза в черной бахроме ресниц, тонко очерченные брови, очень прямой, очень короткий нос, большой, слегка расплывчатый рот, готовый сложиться в неуверенную улыбку. Гладит по каштановым волосам. Брови и глаза у Татьяны черные, а волосы — на тон светлее. — Раздевайся, красавица.

Татьяна раздевается. Раздеваться неловко. Неловко своего бедного штопаного белья, неловко глядеть на красный халат в драконах, вдыхать запах корицы, неловко, что Ляля называет эту большую усатую женщину «подружка моя!». Татьяна никогда бы не смогла назвать портниху «подружка моя!». Не из снобизма. О нет! Снобизма в ней не было никогда. Откуда ему взяться, снобизму-то? Напротив. Портниха — это существо из какого-то другого, взрослого, высшего мира. Это не для нее. Или для нее? Татьяна неожиданно ощущает свою причастность к чему-то большому, незнакомому, очень важному и очень желанному — женскому, но тут же пугается, сама себя одергивает и сама себя тихонько ставит в уголок. Оттуда, из уголка, она наблюдает, как Кара крутится вокруг нее, орудует портновским метром, Ляля курит, сидя у окна с чашечкой кофе, — «Лялька! Ты куришь!» — «Тсс! Никому ни слова!», — наконец, отпустив ее на волю, они что-то рисуют, склонившись над клочком бумажки — голова черная и очень черная, — Татьяне слышен только шепот: «И хвост! Не забудь про хвост!» — «Обижаешь, дорогая!» — «Значит, вырез каре?» — «Лучше трапеция». — «Ну, трапеция так трапеция! Бантик сделаешь?» — «И бантик, и розу на грудь». — «Вот розу не надо!» — «Ты с ума сошла! Как без розы замуж!» — «Как-нибудь выйдет. Ты готова? Пошли!»