Ольга Дрёмова - Танго втроём. Ветренное счастье

Рубленная в лапу добротная изба, освещенная пламенем горящей у иконы свечи, была абсолютно пустой, только в углу у окна, цепляясь латунными стрелочками за выступ старой шестерни, бесстрастно тикали ходики. От фигуры Кирилла на зеркальное блюдце падала длинная тень, и от этого сталь в глазах покойного Савелия казалась совсем тёмной, почти вороной.

— Ну, как же, вспомни! Вёшки, лес, там ещё Филька расставил медвежий капкан, а потом появилась голодная волчья стая… — неожиданно Кирилл замолчал, и по его горлу пробежала судорога. — Отец, а где мама? Она тоже умерла, только в семидесятом, в начале сентября. Почему она не пришла вместе с тобой?

— Анна? Она в раю… А мне туда дорога заказана.

— Так ты… ты в аду? — с трудом выдавил из себя Кирилл.

— Туда мне пути тоже нет. Семнадцать лет назад ты схоронил моё тело, а душу отпустить так и не смог.

Перед глазами Кирилла внезапно промелькнули короткие тёмные пальцы Фильки, вертящие старую промасленную кепку.

— Отпустить? — цепенея от страха, Кирилл обвёл взглядом пустые, полутёмные углы дома и ухватился за край зеркала, но его пальцы неожиданно провалились в блестящую жидкую зыбь, и, коротко вскрикнув, он быстро выдернул руки обратно. — Ты пришёл просить у меня прощения? Ты?!

— Не по мне стоять с протянутой рукой, — скривился Савелий, — и, если даже моей душе случится вечно маяться между землёй и небом, я не стану ломать перед тобой шапку, не из такого теста сделан. Но хочу, чтобы ты знал… — вишнёвая рамка губ съехала на сторону, — я ни о чём не жалею. Если б мне довелось начать сызнова, я бы повторил всё, от рождения и до могилы, не переиначивая, — глубоко выдохнув, Савелий тяжело посмотрел на сына. — Я не нуждаюсь ни в твоём прощении, ни в жалости, но больше мы с тобой никогда не свидимся, поэтому ты должен знать… — Савелий сделал паузу, — я любил тебя, и всё, что я делал, я делал ради твоего счастья, потому что ты — моё отражение, лучшая половина меня самого.

— Счастья?! — слова застряли у Кирилла в горле. — Ты искромсал мою жизнь на куски, заставил узнать, что такое боль. И это ты называешь счастьем?!

— Я хотел, чтобы твоя жизнь сложилась лучше моей, — глухо уронил Савелий, — и мне наплевать, простишь ты меня или нет, отец перед сыном не в ответе. Я потоптал землю себе в радость и ни о чём не жалею, дай бог и тебе прожить так, чтобы за краем не пожалеть ни о чём, — неожиданно Савелий усмехнулся. — А насчёт прощения — чихать мне и на рай, и на ад, и на мою бессмертную душу, для таких, как я, есть вещи поважнее.

— Что же может быть важнее этого? — пытаясь вникнуть в смысл отцовских слов, Кирилл замер, и его брови соединились над переносицей одной сплошной линией.

— Тебе всё равно этого не понять, разного мы с тобой теста. Ты — мой сын, а значит, я остался на земле, и надо мной теперь не властны ни Бог, ни чёрт, ни само время… — от смеха Савелия зеркальная поверхность жидкого блюдца задрожала и, разделившись на капли, разлилась по полу, снова превратившись в крохотные бусины поддельного жемчуга.

Проснулся Кирилл поздно. За окнами уже вовсю светило солнце, с кухни тянуло волшебным ароматом кислых блинов, а по полу, пробиваясь через частый узор ришелье на шторках, прыгали беспокойные лучики света.

— Ну и спать же ты горазд, любому пожарному фору дашь, время уже почти одиннадцать, — Григорий оторвался от лежащей на столе газеты и сдвинул очки на лоб. — Соня ты несчастный. Вчера обещался: дядь Гриш, я с утра всё переколю, в сарайку перекидаю! — изображая зятя, в нос загудел Шелестов. — А сам дрыхнешь, как суслик, домкратом тебя не поднять.

— Не ругайтесь, дядь Гриш, я чего-нибудь перекушу, и мы с Минькой разом поправим дело, — Кирилл скинул ноги с постели.

— Ну-ну, давай, кусай, — согласился Григорий. — Только не знаю, останется на твою долю топором помахать али нет, Минька-то уже почти всю телегу переколол.

— Во сколько ж вы встали? — удивился Кирилл.

— Да ещё семи не было. Аннушка кушать захотела, Любашка пошла ей разогревать, пока туда-сюда, мы все и разгулялись.

— А чего меня не разбудили? — Кирилл сладко зевнул.

— Я собирался, да Минька не дал, пускай, говорит, отец поспит, а мы с тобой, дедуль, сами управимся, — махнул рукой Шелестов. — Он колол, а я потихоньку в тележку складывал да к сараю свозил. Вставай, мать блинов наделала, твоих любимых, в дырочку, — усмехнулся он, — и чайник уже готов, сейчас все за стол усядутся.

Пока Анфиса с Любашей накрывали на стол, Кирилл набросил на шею вышитое льняное полотенце и отправился к умывальнику бриться. Разминая о ладонь ссохшуюся щетину скромного старенького помазка с белой костяной ручкой, Кирюша открыл тюбик с кремом и мельком бросил взгляд в зеркало, висевшее немного наклонно.