Марина Юденич - Доля ангелов

— Да.

— Ну, тяни.

И вместо того чтобы подать мне дорожную сумку, как поступил бы любой нормальный мужчина, хватает меня за талию и так, на весу, подносит к распахнутой пасти ячейки.

С трудом, неуклюже, тащу поклажу, роняю едва не на головы скопившихся в проходе людей.

Недовольный гул.

— Спасибо.

— Пожалуйста. — Похоже, он и не думает возвращать меня в исходное положение.

— Я взяла сумку.

— Я вижу.

Гул крепчает.

— Послушайте, поставьте меня, пожалуйста, на место.

— Мы, кажется, перешли на ты.

— Отпусти немедленно!

Народ в проходе уже возмущается в полный голос.

— Отпущу немедленно. Как только ты согласишься поужинать со мной сегодня. Просто поужинать. Решай быстрее — сейчас нас просто снесут добросердечные попутчики.

— Ты идиот!

— Вне всякого сомнения. Иначе давно отпустил бы тебя на все четыре стороны.

— Ладно. Но только…

— Предлагаю обсудить это в машине. Сейчас надо уходить. И быстро.

С этим трудно не согласиться.

И я соглашаюсь.

— Не нравится мне эта история.

— Мне тоже.

— Врешь. Тебе доставляет удовольствие копаться в этом дерьме.

— Хорошо, доставляет. Но тогда уж никакое это не дерьмо.

— А что же?

— То, чего ты не в состоянии даже объяснить. И даже я. По крайней мере теперь. Но намерена. А раз так — объясню непременно. Потому — интересно. Понял?

— Только то, что ты снова врешь. Хотя согласен, не «дерьмо» — чертовщина, но это мне нравится еще меньше.

— А мне — больше.

— Не пытайся казаться ведьмой в большей степени, чем ты есть на самом деле.

— А я — ведьма?

— О Господи! Она все еще напрашивается на комплименты.

— Разве другие твои женщины не напрашивались?

— Другие женщины? Ты о ком?

— О той половине Парижа, что побывала в этой постели.

— Я нес такую ахинею? Надо ж было так надраться. Но и ты, голубушка, хороша, претендуешь на тонкий аналитический ум, а такую заметную несуразицу пропустила мимо ушей.

— Которую — из сотни твоих сегодняшних сентенций, милый?

— Про постель. В этой — я обретаюсь впервые и, между прочим, на пару с тобой — с первых же секунд. Откуда взялась половина Парижа? И куда делась?

— Ну, о постели ты говорил вообще… Гипотетически. Образно. Кого-то — не помню, Аджани или Бинош — ты вроде бы любил прямо на заднем сиденье такси. Или это был лимузин? Вот только чей: твой или ее? И чем в это время был занят шофер?

— Разве я не сказал? Разгадывал кроссворд.

Мы ввалились в чопорный «Ritz» пьяные вдребодан, чем, надо думать, немало шокировали невозмутимую внешне обслугу.

Возможно, впрочем, что не шокировали вовсе — ибо под крышей парижского «Ritz», если верить проспектам и легендам, подолгу обитали весьма оригинальные и эксцентричные персоны, начиная действительно с британских (и прочих) монархов и заканчивая Марселем Прустом и незабвенной мадемуазель Коко, известной остротой своих высказываний и полным — порой — пренебрежением светскими условностями.

Ей было можно.

Прочим — гениальным, прославленным или по меньшей мере родовитым, — видимо, тоже.

По праву.

Нам — оказалось — тоже. Полагаю — исключительно благодаря тому, что знаменитые виноделы из коньячных провинций проявили отнюдь не французскую широту души.

Черт его знает, может, он и вправду был великим фотографом, единственным в мире, способным запечатлеть нематериальное.

Послушать его — это было именно так и даже во сто крат круче, вкупе с черной завистью старика Брессона, злыми слезами отринутого Ньюмена и дамской половиной Парижа, побывавшей в его постели.

Об этом — и прочих своих достоинствах и геройствах — он говорил без умолку в машине. Действительно — кстати — торжественном лимузине отеля, ожидавшем в аэропорту.

За ужином — в заказанных апартаментах, тоже действительно принимавших когда-то кого-то из монарших особ.

Высокие окна огромной столовой выходят прямо на Вандомскую площадь, отчего кажется, что, сидя за столом, мы парим в лиловом мареве, расцвеченном отблесками желтых фонарей.

Возможно, впрочем, это все еще был коньяк.

Непревзойденный «Richard Hennessy», употребленный в варварском количестве, под варварскую закуску авиакомпании «Air France».

В отеле нас ждал ужин, богато сдобренный отменными напитками, но, как ни странно, именно трапезничая, мы несколько протрезвели.

Возможно, кстати, благодарить за это чудное превращение следовало архиискусного в своем ремесле — да и как могло быть иначе в «Ritz»? — сомелье.